Об авторе | Анастасия Миронова — журналист, публицист. Родилась в 1984 году в Тюмени, живёт в Санкт-Петербурге и Ленобласти. В «Знамени» напечатаны рассказ «Фунтаксис» (№ 11 за 2018 год), цикл рассказов «Вокруг музыки» (№ 2 за 2019 год). Последняя публикация — «Я во внутренней эмиграции. Я за внутренним рубежом…» (№ 7 за 2019 год)
Анастасия Миронова
Мама!!!
фрагменты романа
«Мама!!!» — это не посвящение. Не зов на помощь. Это крик ужаса.
Не все персонажи настоящей истории выдуманы
ОТ АВТОРА
Сегодня в России около восемнадцати миллионов человек в возрасте от тридцати двух до тридцати восьми лет. Почти все они вышли из полной ужаса провинции девяностых. Эти люди вступают в пору своего расцвета, они набирают всё больше влияния, занимают понемногу руководящие посты. Они, то есть мы, тридцатилетние, совсем скоро станем в стране самой многочисленной и самой влиятельной группой. Однако ничего ровно о нас не известно. В первую очередь потому, что, родившиеся в 1981–1987 годах, мы понесли в девяностые годы очень большие потери. Многие из нас не получили хорошего образования, потому что наши учителя тогда едва ли не первыми попали под начищенный сапог новейшей истории. Мы не получили достойного воспитания, ведь нашим родителям едва хватало сил выжить. Многие пострадали от скудного однообразного питания, а кое-кто испытал во второй половине 1990-х годов настоящий голод. Наконец, у каждого из нас хотя бы один одноклассник или сосед-ровесник умер в юности от наркотиков, токсикомании или денатурата. Провинциалы, чьи главные школьные годы пришлись на первое постсоветское десятилетие, не внесли сколько-нибудь заметного вклада в большую культуру. Из наших рядов вышла пара-тройка стоящих писателей и, пожалуй, лишь один серьёзный кинорежиссёр. Самое многочисленное поколение породило ноль с хвостиком. Ничего. А те единицы, что всё же смогли хоть как-то состояться в литературе или искусстве, не говорят о своём опыте и своём прошлом. О чём угодно они пишут и снимают, кроме собственного детства. Не хотят вспоминать. Неприятно. Больно. И, в конце концов, стыдно, уж слишком некрасивое у нас было детство. Мокрое от слёз, с запахом перегара, клея «Момент» и голода. Мы первое в России послевоенное поколение, которое детьми узнало, как пахнет голод.
Конечно, об этом не хочется писать. Если ты сумел пробраться сквозь своё прошлое туда, где тебя окружают благополучные с рождения люди, ты хорошенько подумаешь, прежде чем портить им настроение рассказами о пьяном сантехнике, через которого перепрыгивал, торопясь в школу. Об этом лучше бы молчать. Для тебя лучше. Промолчишь — сойдёшь за равного. Откроешь рот — рискуешь увидеть на приличных лицах гримасу лёгкого отвращения. Это слишком неприятно. Человек, выросший в московской квартире с отдельным кабинетом-библиотекой, того, кто в четыре года один стоял днями в очереди за хлебом, примет в свой круг лишь из снисходительности или как диковинку. Поэтому люди, детьми заставшие рождение новой России на её рабочих окраинах, молчат.
И это, конечно, трагедия. О временах тех говорить нужно. Прежде всего — для выделения особого, моего, поколения, его характеризации, описания. Сегодня в гуманитарной мысли нет и тени идеи о том, что именно мы, дети российских спальных районов и промзон, родившиеся примерно в 1981–1987 годах, получили отличный от всех других граждан опыт и потому не можем не отличаться от остальных. А знать, чем мы отличаемся, надо, потому что мы — провинциалы той России, пошедшие в школу уже на развалинах советской империи, — самое, повторю, многочисленное из живущих поколение. Не понимать, кто эти люди — кто мы! — опасно.
Во-вторых, нашей стране нужна честная переоценка 90-х годов либеральным истеблишментом. Не будет никакого взаимопонимания условных демократов с, простите, народом, пока первые продолжают твердить, будто послеперестроечные годы стали для России эпохой свободы и безграничных возможностей. Потому что для большинства населения России они оказались годами отчаянья, недоедания, унижения и страха. Парадокс, но сегодня такую оценку тому времени дают лишь коммунисты и ультралоялисты. Либералы же либо продолжают твердить о поре невероятных возможностей, либо вообще не обращают внимания на проблему оценки 90-х. А она есть, и её надо решать.
Девяностые — самое страшное, что пришлось испытать большинству из ныне живущих поколений. Особенно тяжело дались эти годы детям. Взрослые сидели без денег, месяцами ели макароны, оставались без работы. Их грабили, били за углом по голове, у них отнимали мизерные зарплаты, оставляли их на съедение уличным бандитам — они тянули семьи из последних сил. Кто выжил — забыл то время, будто дикий сон. Кто умер от натуги, о том сегодня не говорят. Только дети... дети ничего не забыли. Даже самые легкомысленные запомнили то главное чувство, что многие годы пригибало их, малышей, к земле, — страх. Я безошибочно узнаю в толпе москвичей-ровесников своих одногодок, выросших в глубокой провинции: человек может купить пентхаус на Петровке, кататься по квартире на гироскутере и есть на обед свежие мидии. Он может начистить себя, отполировать до блеска, но печать перестроечного детства ему не свести. Мои ровесники из провинции девяностых похожи сегодня на печатные пряники: красивые, богатые, но с выгравированными на лбу буквами «у-ж-а-с».
О нём, об этом ужасе, я и пишу. В моей книге глазами ребёнка с рабочей окраины провинциального города описаны события 1990–1995 годов. На фоне детских игр, драмы отношений с любимой подружкой показаны знаковые для постсоветской России события и проблемы: очереди, дефицит, падение СССР, челноки, инфляция, «афганцы» и их столкновения с гражданским населением, выборы 1993 года, убийство Листьева, кризис школы, бандитизм, переход силовиков на сторону криминала. Описан один день в садике, несколько сцен в школе в разные годы, включая уроки, игры на перемене, дискотеку, чаепитие. Описана моральная несостоятельность и профнепригодность воспитателей, учительниц. Пунктиром изображены разные формы недоедания, от хронического однообразия рациона до голода, который заставляет ребенка красть у одноклассницы пряник и который можно унюхать по тому самому специфическому запаху изо рта. Упомянуты наркоманы, ксенофобия, новые военные конфликты.
При этом в романе есть и детский юмор, есть игры, чтение, смешные рассуждения, описаны занятные реакции психики на стресс и перемены.
Главной героине Саше в начале романа пять лет. Она скромная, невзрачная, но очень умная. Она рано научилась писать и читать, страдает от недостатка книг. Её лучшая подружка Анька — весёлая, рыжая, всем всегда нравится и становится везде любимицей. Все исторические потрясения, испытания проходят на волнах основной драмы — отношений с подружкой, ревности, безграничной любви одной к другой, необходимости постоянно, при попадании в опасную ситуацию, делать выбор — дружба или спасение собственной жизни. А выбор этот каждый раз непрост, потому что дети живут в районе под названием Лесобаза, потому что родной дом — это воплощение жути, где на лестнице не горит свет, где постоянная грязь, ходят пьяные и где маленькая девочка учится читать по надписи на стене «Любка гнида», потому что других на Лесобазе нет.
Книга эта — не энциклопедия провинции 90-х. Но в ней, как мне кажется, собрано, обозначено и осмыслено столько деталей эпохи, её быта, культуры, сколько ранее в такой, художественной и концентрированной, форме ещё не собирали и не описывали.
«Мама!!!» — художественное осмысление событий, увиденных в 90-е годы ребёнком на промышленной окраине городка, который замер в ожидании перемен где-то в самой сердцевине России. И в этой книге мир показан не таким, каким его по предположению современного взрослого увидели бы тогдашние дети — это действительно детский взгляд на историю, страну, выпавшие стране испытания. Подавляющее большинство взрослых своё детство помнят смутно, именно поэтому почти все люди, когда доживают до зрелости, падают, сражённые ностальгией. Так случилось и с моими ровесниками: чтобы не сойти с ума, их слабые головы полностью выдавили, выкинули из себя травмирующие воспоминания, оставив лишь смутные намёки на советский пломбир и распахнутые настежь двери, при которых целый СССР раньше якобы спал, не боясь воров. Редко кто сумел сохранить правдивые воспоминания о своём детстве. И уж совсем мало кто в первые годы жизни отличался внимательностью к деталям, которые бы позволили им позже написать достоверный портрет эпохи.
Я отличалась. И я запомнила. Когда я пишу, как дети 90-х реагировали на очереди, пьянство, голод, политические потрясения, я ничего не придумываю. Я помню и знаю, что все мы тогда испытывали одно главное и парализующее нас чувство беспомощности перед открывшейся бездной. Мы росли во времена, когда с криками «Ма-мо-чки!!!» прорывались сквозь страшную жизнь взрослые. А мы, дети, даже кричать боялись. Мы сидели тихонько одни в своих квартирах, домах, бараках и остекленевшими глазами смотрели на чудовище-страну молча.
ТРЕТИЙ КЛАСС. ЗНАЧОК ОКТЯБРЁНКА
Мы — октябрята,
Нет дружней ребят,
На рубашках звёздочки
Весело горят.
Ждёт нас путь чудесный,
И в простор небесный
По сто раз за вечер
Смотрит наш отряд.
Тётенька в сером пальто в ёлочку бежала по снегу. На груди у неё свисала половина мехового жёлто-грязного воротника, а вторая отстегнулась и хлестала по спине. Она орала что-то непонятное, падала, поднималась, снова бежала, но не по протоптанной от остановки тропинке, а прямо через сугробы, где никто не ходил. Снега между узким тротуаром и рынком было по колено. Женщина застревала и всё тяжелее вытаскивала из сугробов ноги. Вот она подбежала, вернее, подползла ближе. Шапка её тоже была свёрнута набок, волосы на лбу растрепались и слиплись. Наверное, от жирной губной помады. Женщина шевелила губами, как карась перед жаркой, но Саша всё ещё не могла понять, что та кричит и зачем оборачивается, зачем показывает себе за спину.
В цигейковой толстой шубе, в шапке на резинке, в
тугом, обмотанном на два раза шарфе, у Саши не получалось вертеть головой по сторонам. А женщина всё кричала. На помощь! Она зовет на помощь! Пальто её спереди было в снегу. От усталости она запиналась теперь и падала уже при каждом шаге. Но всё равно бежала к ларькам с кассетами, пивом, жвачками, где стоят всегда большие парни в широких кожаных куртках. Рэкетиры или охранники. Они и сейчас стояли и молча на неё смотрели. Женщина что-то от них хотела.
«Афганцы!» — тихо, как бы только в себя и в Сашу, вскрикнула мама. Они схватились за руки крепче и попятились к палаткам, где люди. Женщина сзади наконец отчётливо прокричала:
— Помогите! Убивают! Убивают же!
— Не смотри! — мама зажала Саше глаза мокрой варежкой, но она всё равно извернулась и посмотрела. Там, рядом с остановкой, несколько мужиков в солдатских штанах и в грязных то ли куртках, то ли ватниках избивали одного. Вокруг всё было в крови, человек, которого они пинали, лежал, скорчившись, на утоптанном снегу, рядом корчился ещё один в военных штанах, валялся нож.
— Вы ведь видели всё... Женщина, вы ведь видели. Они к моему Славику сами подошли. Вы ведь видели? Сейчас милиция приедет, вы ведь видели? Они же сами... Чё, говорят, зыришь, да чё... Пристали ведь первые, чё да чё. Ну, мой им ответил, они в драку.
Пырнул одного, а что надо было делать? Забили бы.
Мама снова закрыла Саше глаза, повернула к себе и уткнула её лицом в своё пальто. Такое же, в мелкую ёлочку.
— Вы свидетель, женщина, не уходите, — крикнула тётенька и побежала снова к ларькам. Мама потащила Сашу, но та не могла идти. Боялась оторваться от пальто, боялась, что откроются у неё случайно глаза, что она опять увидит кровь на снегу. Мама потянула Сашу ещё раз, а потом отступилась, прижала к себе да так и стояла.
— Чё, неприятно смотреть? Не хочешь на нас смотреть? А ты смотри... Смотри.
Она оторвалась от маминого пальто и всем телом обернулась — к ним подошёл один из них. Афганец. В тонкой рубашке, очень похожей на школьную. Но у него не синяя, а светло-коричневая. И значок, как у октябрёнка, только справа. Саша узнавала афганцев по таким звёздочкам. У этого она почему-то была приколота на расстёгнутом вороте рубашки, а снизу виднелась грязная, от грязи почти коричневая тельняшка. На ногах старые унты, к левой подошве верёвочками была привязана ещё одна, вырезанная из толстого картона. Саша подумала, что скользко, наверное, на картонке ходить. Над унтами были совсем уж непонятного цвета ватные штаны, подвязанные на поясе ремнём. Именно подвязанные, а не застёгнутые, потому что на ремне не было пряжки, он завязывался на животе, вернее, там, где должен быть живот. Даже сквозь курточку и тельняшку видно было, что живот у афганца впал внутрь. Они с Анькой смотрели недавно передачу про борзых собак — вот такой же афганец. Тёплой куртки, полушубка, ватника на нём почему-то не было. И шапки не было. Саша продолжала глядеть на него как будто не по своей воле. Ей хотелось оторвать взгляд, уткнуться в маму и никогда, вообще никогда больше этих людей не видеть, никого из них, но она всё равно скользила по борзому афганцу глазами. Лицо смешное, как у Валеры-электрика с их этажа, только моложе. Совсем молодой. На Электроника похож, но с усиками. Да, шапки нет. А где куртка? Как же он, такой худой, в зиму без куртки? Конечно, сегодня не очень холодно. Даже, можно сказать, тепло, такого тёплого дня Саша перед Новым годом ещё не помнит, но всё равно снег ведь. Он лежит повсюду, и всё утро падает и падает сверху. Холодно без куртки.
Борзой афганец сказал что-то невнятное.
— Поговори мне ещё, я тебя сама отмудохаю, — громко, с ненавистью ответила ему мама. Она дёрнула Сашу уходить, но сама не тронулась. Слышно было, что маме страшно. От страха она всегда так громко говорила. Уж если и маме страшно, значит, сейчас что-то будет. Саша спряталась за мамино пальто, вжалась в её рукав и снова подняла глаза наверх посмотреть на тощего афганца. А он в это время взял и наклонился к ней. Один его рукав медленно, как на воздушном шаре, полетел за туловищем — рукав был пустой! А из другого высунулся обрубок. Афганец потянулся им к Саше, но она отскочила и закричала. Ничего не кричала, только полное ужаса «Аааааа!». Мама размахнулась и со всей силы ударила афганца сумкой.
— Ты чё творишь, шкура драная? Я тя, шкуру, щас урою. Шкура драная! — он пригнулся, стал как-то странно раскручиваться туловищем, будто примеривался всем собою в них с мамой выстрелить. Он крутился, пустой рукав болтался, хлестал его то по спине, то по груди. Саша сначала не поняла, что он это маме кричит. Что это он её шкурой назвал. И что его тупые, налитые пьяной злостью глаза смотрели сейчас на её, Сашину, маму. Не на кого-то другого. Не на ту тётку с отстегнувшимся воротником, куда-то убежавшую. Не на Славика, который, в чёрном полушубке и огромной рыжей шапке, уже встал и вяло дрался возле остановки, переступая вокруг окровавленного тела. Не на милицейскую машину, что подъехала к остановке и стояла там. Борзой афганец их убить хотел. Их с мамой. Саша заорала ещё больше. Не снова, а сильнее. Афганец махал перед ними обрубком руки. Потом вдруг упал. Путался в своих ногах, не мог подняться. Кричал им теперь снизу:
— Ты знаешь, какой сегодня день? Подстилка ты! Да вы нам должны! Вы все нам должны, шлюхи! Вот за это! За это! — он встал наконец на ноги и тряс теперь перед маминым лицом остатком руки. Саша ещё крепче обхватила маму. Если афганец её толкнёт, они упадут вместе. Однако мама сама на него замахнулась. Хотела ударить по голове, но не попала.
— Я тебя туда не посылала, придурка. Если бы никто из вас не поехал, ничего бы не было.
— Да чё ты знаешь, чё ты, падла, знаешь вообще? — афганец не ожидал нападения, голос его сорвался, стал писклявым и гнусавым.
— Да всё я знаю. Мы тут хрен последний доедали, молоко детям раз в неделю, чтобы вы там автоматами своими трясли. Отказались бы ехать — может, не размахивал бы сейчас перед ребёнком культёй. Чё ты мне доказать хочешь? Не видела я вас, что ли, таких? Пшёл вон, гнида!
Мама плюнула афганцу на грудь и собралась уходить. Но тут к ним из толпы дерущихся подошёл ещё один. Одетый точно так же: полосатая майка, рубашка, только в нормальных брюках, валенках и в клетчатом пальто, коротком, с вылезшим воротником из искусственного меха.
— Извините, женщина. Он у нас устал немножко.
Второй афганец схватил борзого за плечи, выровнял его, отряхнул и набросил на него всю в наледи то ли куртку, то ли пальто. Понятно! Борзой потерял его в драке и не мог сам надеть.
— Устал он! Да вы все тут устали. Тюрьма по вам устала плакать. Сколько можно людей пугать? — мама снова развернула Сашу, чтобы уходить, и снова не ушла. Второй афганец зло, но без ненависти, глазами того же карася со сковородки, посмотрел на них.
— Вы-то от чего устали, женщина? Виталик, может, родину защищал. Вас. Он здоровье своё потерял, чтобы вы тут спокойно ходили, пили, ели, а вы его по голове. Так нельзя… Нельзя, — безусый, белобрысый и совсем не тощий афганец поправил на борзом одежду, проверил пуговицы.
— Чего нельзя-то? Чего нельзя? — разозлилась мама.
— Нельзя не слушать человека, женщина. У человека горе в душе. Большое горе.
— Горе у него… философ, мать его. У меня, может, тоже горе. У меня ребёнка кормить нечем, валенки у неё дырявые, из сапог выросла. Что-то я не хватаю людей на улице горем своим им в лицо тыкать.
— Да я… я же. Вы поймите, женщина, — снова загнусавил борзой, — вы поймите, я же хочу, чтобы вы нас просто поняли. Выслушали. Сегодня такой день, такой день.
— Не хочу я об этом слушать! Не хочу! И тяпку свою убери, — зарычала мама, отмахнулась от культи и потащила Сашу наконец к палаткам. Тётенька с оторванным воротником отряхивала своего Славика, которого, уже без полушубка, наконец выпустили из драки. Увидев, что мама уходит, она закричала что-то вслед. Милицейская машина так и стояла у остановки, милиционеры сидели внутри. Саша шла, оглядывалась на борзого и поняла, что больше не боится его. Раньше она боялась афганцев, их все боялись, а теперь — ненавидит. И не хочет на них смотреть. Кто такие афганцы, почему они всё время пьяные, почему их называют наркоманами, почему у них нет то рук, то ног, ей никто не объяснял.
Они где-то воевали. Но где и когда? Где этот Афганистан? Она даже смотрела специально на карте — это так далеко от Тюмени. Они ездили один раз с мамой к дяде в Хабаровск. Четыре дня ехали. Это почти как до Афганистана. Очень далеко. Тюменцы-то им зачем сдались? Везти их туда. И что они там делали, где воевали, с кем? Почему они в тельняшках? Она же видела — там нет моря. И откуда они взялись теперь снова здесь? Почему не остались в своём Афганистане? Почему дёргают людей на улице и требуют, чтобы их слушали? А Саша не хотела. Ни слушать, ни смотреть на них. Не хотела, чтобы её брали и тыкали носом в чужого человека, в чужую жизнь. Когда к ним подходил такой вот пьяный афганец, он всегда что-то объяснял. У него всегда была расстёгнута куртка, и он всегда пытался порвать на себе коричневую, с зелёным оттенком, рубашку, будто старался показать, что у него внутри. Показать, схватить её, Сашу, за шею и ткнуть туда, в своё нутро.
На Лесобазе она афганцев почти не встречала, один только сосед жил где-то на средних этажах. Всегда пил и рычал с балкона на прохожих. Его жалели, говорили: «Ему можно, он афганец». Один раз они нашли в 36-м доме под лестницей шприцы, сиплая Саша сказала, что это у них афганцы собираются по ночам. Но никто не видел. А в городе их было много. Они ходили почему-то в старой военной форме и либо дрались, либо попрошайничали. На повороте с Холодильной, когда светофор долго горел, выезжал на дорогу на грязном стуле с колёсами человек без ног, с одной рукой. В замусоленной форме, в почерневших уже обмотках, он ездил между машинами и стучал в окно пластмассовым стаканчиком. У него были свалявшиеся в ком волосы и смешные, редкие, совсем маленькие усики. Про него тоже говорили — афганец. Ещё афганцев на деревянных досочках она видела возле маминой работы: они ездили у магазина, вокруг остановки.
Сидели низко-низко у земли и отталкивались от неё деревянными брусками. Саша страшно боялась этих афганцев, у них глаза были, как у сумасшедших собак. Соседская Лесси, которая загрызла летом маленького брата Шуры Ксенофонтова, до того как её убили, тоже смотрела такими глазами. Никто не понял. И Шура с маленьким братиком не поняли, она на них так смотрела, а они полезли гладить. Саша вот понимала, и от Лесси, когда у неё стали такие глаза, начала убегать. Вот какие глаза у афганцев. А ещё у них, как у этого Виталика, отовсюду торчали обрубки тел. У одного, который всегда сидел на своей дощечке возле магазина, в животе была дырка. Он каждому, кто поднимался на крыльцо, рассказывал про эту дырку, а летом даже показывал. Говорил, что это свищ. Саша всегда плакала, когда его видела. Если мама брала её на работу, они договаривались обходить тот магазин. Но один раз им пришлось зайти — там проходила стажировку мамина ученица. Когда они вышли на крыльцо, афганец задрал рубашку и показал дырку в животе, из которой вытекала коричневая жижа. Мама замахнулась на него:
— Сколько говорить, чтобы не пугал мне ребёнка? Я тебя предупреждала? Я тебя, Ромашка, предупреждала? — она схватила афганца за плечо и сильно тряхнула, тот повалился со своей дощечкой на бок. Саша закричала. Мама бросила Ромашку, но на ходу обернулась и пригрозила ему пальцем:
— У меня ребёнок и так по ночам ссытся, я тебя в следующий раз, сучонка, убью. Понял?
Правда, потом Валентин Сергеевич, с маминой работы, сказал, что Ромашка никакой не афганец, он ноги по пьяни отморозил, а дырка в животе, потому что после аппендицита из больницы сразу сбежал, вот у него живот и лопнул, ещё когда ноги были. Форма ему после армии осталась, он в Ишиме служил. Но Саша всё равно ненавидит афганцев. И Ромашку этого. Раньше боялась, а теперь будет ненавидеть. Их всех.
Они с мамой прошли мимо палаток с куртками, штанами. Здесь людей мало — куртки зимой никто не покупал, а шубы и кожаные плащи продавали дальше, за рынком. И там же была обувь. Можно пойти в обход, но придётся долго огибать ряды палаток. Лучше подняться на рынок и мимо мясных прилавков спуститься к обувным рядам с другой стороны. Они так и сделали. Мама крепче взяла Сашу за руку, сумку перевесила на левое плечо, чтобы вдвоём за ней следить. Они поднялись по ступенькам на рынок. Здесь, на огромном крыльце, продавали какие-то мочалки, пуховые платки, варежки, хурму. Варежки хорошо бы сейчас купить, подумала Саша, но уж очень дорого. Даже не спрашивала маму, сколько — знала, что дорого. Они прошли мимо торгашей, которые окрикивали, зазывали других прохожих, но не их с мамой.
Зашли внутрь — в нос сразу ударил запах мяса. Казалось, что сырое мясо распылили на тысячи крошечных, с пылинку, кусочков и теперь Саша их вдыхает. Вся она наполнилась вкусом и запахом мяса. Но сегодня они мясо покупать не будут — они идут за сапогами, поэтому смотреть на мясо не следовало. Хотя и очень хотелось. Саша старалась глядеть строго себе под ноги, но иногда отрывала взгляд и ловила им большие куски вырезки на прилавках справа и слева. Бурая, огромными шматами, говядина. Розовая, плоско нарезанная свинина. Будто мраморная баранина. Говяжья печень, бараньи почки. Всё подписано на кусочках испачканного кровью картона. Свиная голова. Глаза у свиньи открыты и смотрят в сторону выхода. Тут же лежат свиные ноги. Голова одна, а ног шесть. Значит, одну голову уже купили. Надо же, и ведь покупают!
— Холодец! Женщина, берём ножки, ушки на холодец.
Мама подошла к прилавку. Холодец у них варили редко, и только бабушка. Мама никогда его не делала. Сейчас она наклонилась над свиной головой, принюхалась и заглянула свинье в глаза. Они пошли дальше. Саша спросила:
— Ты что, купить её хотела?
Мама улыбнулась:
— Просто посмотреть.
Наконец ряды с мясом кончились, и они свернули ко второму выходу.
— Подожди, — сказала мама и встала у стенки поправить шапку, поглубже спрятать в сумке деньги. Она прислонилась к большому деревянному столу, на котором стояли голубые весы с выведенным красивыми буквами «Тюмень». Рядом валялись гирьки разного размера. Снизу была приклеена бумажка: «Контрольные весы. Проверила Толкачёва В.И. 25.12.1992».
Они вышли на улицу как раз там, где продавалась обувь. На самодельных столах, на раскладушках было море обуви. Сапоги подвешивали за голяшки на прищепках. Ботинки выставляли, один к другому, носами вперёд. У большинства продавцов они были одинаковые. На раскладушке, вплотную, стояли десятки одинаково чёрных ботинок. Непонятно, чем они отличались. Наверное, только размером. Каждый продавец громко, но неохотно кричал.
— Все размеры! Женщина, подходите, есть все размеры.
— Последняя скидка. Новогодняя скидка!
— Обувь турецкая. Из Турции, женщина, слышите? Не ширпотреб.
— Меряйте, меряйте, я уступлю.
Мама иногда наклонялась посмотреть сапоги и один раз даже попросила показать ей неизвестно как попавшие на зимний рынок туфли. Она долго крутила их в руке, вертела.
— За семь отдам, — сказала замёрзшая продавщица. Мама цокнула языком и поставила туфли на место:
— Дорого. И мерить холодно.
— Когда тепло будет мерить, тогда и цены другие пойдут, — продавщица поморщилась, ей пришлось выходить из-под навеса и поправлять плохо поставленные туфли.
Они завернули на второй ряд, где продавали всё то же самое. Саша заметила, что мужской обуви на рынке было гораздо меньше, чем женской, и её всегда продавали с краю: первая и последняя палатка каждого ряда — с огромными мужскими ботинками, похожими на лыжи туфлями, сапогами. Всё остальное — для женщин. Снова сапоги на прищепках, бесформенные и неотличимые друг от друга ботинки. Они прошли все обувные ряды до конца, но детских сапог там не было.
— Проскочили, — вздохнула мама, и они вернулись в самое начало. Там, в первом ряду, наконец появилась детская обувь. Столы с валенками, какими-то смешными чунями совсем для маленьких. Сапоги… Саша не хотела себе валенки, в валенках уже мало кто ходил в школе. В них было неудобно, без калош в валенках промокали ноги, а в калошах прели. И бегать в валенках тяжело. Саша шла с мамой и думала, вот бы валенки были дорогие. Дороже сапог. Она хотела себе сапоги с мягким мехом внутри и с опушкой. Хорошо бы белые, но мама не купит ей белые — Саша всегда пачкается и быстро отбивает у сапог носы. Может, мама купит розовые? Жаль, что цены никто не пишет и надо спрашивать. Мама проходит раскладушки с сапогами молча, даже не интересуется ценой — знает, что дорого. А Саша верит — вдруг есть дешёвые? Вот эти, например, голубые, с молнией и пушком наверху. Плохо, конечно, что голубые, ни к чему не подойдут. Но вот такие же коричневые!
— Мам, спроси! Ну спроси!
Мама внимательно осматривает сапоги, ощупывает.
— Почём?
Продавщица всматривается в них с мамой, будто оценивает их, а не сапоги:
— Шесть триста восемьдесят.
Мама аккуратно поставила голубой сапог на место.
— А у вас сколько есть, женщина? — спросила продавщица.
Мама осмотрелась по сторонам, будто сообщала секретные сведения:
— Тыща сто...
— У-у-у-у, — присвистнула торговка, — это вам туда… чешки покупать.
Саша посмотрела, куда показывала продавщицына рука — на самые задворки рынка. Они с мамой только один раз так далеко были, там продают котят. Мама растерянно проверяла сумку, прижимала её к себе локтем, будто стараясь прощупать, на месте ли эта тысяча сто. Да-а-а-а, мало у них денег. И сапоги нужны сейчас. Ну, или валенки. И после Нового года они станут дороже, а денег больше не появится. Мама говорит, что зарплата всё время уменьшается. Платят ей, что ли, меньше? Наоборот, больше. Весной было три с чем-то тысячи, потом пять, потом восемь. Саша уже умеет считать тысячи и всегда спрашивает мамину зарплату. И записывает. Зарплата растёт, но уменьшается. Весной они покупали ей сапоги за восемьсот рублей, а теперь не хватает даже тысячи.
— Пойдём, — потянула мама за руку, — тут только кожа. Дерматин надо искать.
Они пошли дальше по ряду, не особенно уже заглядываясь на столы — видно было, что там стоят кожаные сапоги и ботинки, зимние, осенние, детские и совсем на малышей. Они дошли до конца ряда и хотели свернуть на следующий, как сзади услышали знакомый голос. Это же белобрысый афганец! Тот, второй, в пальто. Что он говорил, было не слышно из-за шума, визгов, внезапной суеты. Саша не хотела оборачиваться. Она долго стояла спиной к шуму. Мама подталкивала её вперёд, уходить подальше, но моментально возникла давка. Продавщицы вдруг пропали, вместо них откуда-то появились странные, с чёрными усами, золотыми зубами, мужчины, которые быстро переворачивали столы, раскладушки, накрывали товар или сгребали всё к себе в большие сумки. Это были хозяева! Женщины-торговки, когда их просишь сбросить цену, часто говорят, что они торгуют от хозяина. Ну, вот, значит, пришли и хозяева. Какие-то препуганные. Саша посмотрела наконец туда, где снова слышала афганца, — там началась суета. Причём люди не кричали, а как-то тихо все в голос бормотали. Торговцы спрятались под навесами своих палаток, за столами и баулами. Многие не успели убрать обувь. Покупатели, толпа, встали вдоль забора, между ними и палатками получился узкий коридор. Все замерли. По коридору шли они. Белобрысый с палкой, железной, тяжёлой, на конце крюк. У кого палки, у кого шары на цепочках. Многие были с нунчаками. Саша их раньше видела, дядя Олег с такими ходил. Один афганец держал в руках выломанную из овощного ящика палку. С гвоздями.
— Почём? — подходили они то к одной, то к другой палатке. Ворошили ломами — Саша вспомнила, с крюком это лом! — товар, ждали ответа, ударяли раз по прилавку и подходили к следующему. И так у каждой палатки. За ними шли ещё и ещё. Все в одинаковых почти штанах, кто в полушубке, кто в куртке, кто в ватнике. Все расстёгнутые, у всех рубашки школьные, значки октябрят и ещё какие-то медали. Они шли и шли. Подошли совсем близко. Нужно было уходить, убегать, но выход перекрыла толпа. Что-то случилось там, в конце ряда, повалились палатки, люди застряли, не могли выйти.
— Почём? — спросил белобрысый и показал ломом как раз на тот стол, где Саша с мамой только что смотрели голубые сапоги. Продавщицы там уже не было — вместо неё стоял коротышка с чёрной щетиной и золотым зубом. Белобрысый с силой ударил посреди прилавка и спросил ещё злее:
— Почём???
— Почё-е-ё-ё-ё-ё-м? — совсем зло спросил афганец.
Коротышка посмотрел в его глаза теперь уже зажаренного карася, подумал, присел как бы в поклоне и быстро-быстро затараторил:
— Семьсот. Семьсот, дорогой. Все цены честный, мы сами рабочий человек. Все по семьсот, взрослый размер тысяча.
Белобрысый ухмыльнулся. Посмотрел на вжавшихся в забор людей, которые тоже очень хотели сейчас уйти, но точно так же были заблокированы, и приглашающе махнул рукой.
— Все по семьсот. А у того, в чёрном плаще, вон там… видите, женщина, вон там, в красной палатке, у него по пятьсот. Все размеры.
Люди удивились. Одна тётка робко подошла к золотозубому:
— Семьсот?
Тот нехотя подтвердил:
— Семьсот.
— Мне тридцать третий и тридцать пятый.
Подскочили ещё женщины. Одни спрашивали про цены, размеры, другие выбирали.
— Мам, а померить? — запищал мальчик Сашиного возраста, в синем пальтишке. Мама толкнула его в бок:
— Дома померишь.
Она схватила, как Саше показалось, не четыре, не шесть, а пять штук сапог и побежала.
— Нехорошо, дорогой. Ты что творишь? Нельзя так с людьми, — сказал коротышка. Даже не сказал, а пролепетал. Видно было, что он очень хотел, но боялся выдернуть из рук «покупателей» хоть один сапог. Ну или хотя бы сапожок. Так и стоял у себя в палатке и только сверкал зубами. К нему никто из своих не подходил, потому что возле каждого лотка уже стояли афганцы с палками, ломами, какими-то чуть ли не дубинами и у каждого стола шумела торговля. Сапоги, ботинки, которые ещё пять минут назад стоили 4–8 тысяч, теперь продавали за 500–700 рублей. Одни, в основном женщины, разбирали обувь, хватали кто что. А другие, будто влитые, впаянные в забор, стояли. Мама тоже стояла. Один раз она шагнула вперёд посмотреть, что разбирают на столах, но в этой палатке тоже стоял мужчина с золотыми зубами. Только высокий, пузатый, в кожаной куртке. Он так на них с мамой посмотрел, что они точно поняли — если они у него что-то по ценам афганцев купят, он их потом убьёт. Мама отошла назад.
— Берите, тётенька, что стесняетесь, сапожек ведь нет у ребёночка. Всё для вас, — прогнусавил знакомый голос. Борзой! Борзой пришёл. Саша как будто даже обрадовалась. Он был без лома, с одним только своим обрубком, которым сбрасывал с раскладушки обувь. Сгребал, сколько мог, и бросал к их ногам. Мамы и Саши. Тут же суетливо подбирали ботинки женщины.
— Потом, потом мерить будешь, — поторапливала старшеклассницу тётенька с пышной рыжей причёской и в пушистом зелёном берете, вместе они рассовывали по своим сумкам два пары голубых сапог.
— А деньги? — безнадёжно спросил торговец, тоже пузатый, но вообще без зубов.
— А мы деньги позже занесём, мы дома забыли. Можно? — ехидно спросила рыжая и хотела убежать, но не смогла протолкнуться сквозь толпу.
— Они позже занесут, — прогнусавил борзой и подмигнул рыжей. — Давай, затаривайся, тётя.
Тем временем из коротышкиной палатки вышел ещё один золотозубый. Но он был высокий, в кожаной куртке с меховым воротником, в белых, просто белоснежных штанах и белых туфлях. Он походил на известного актёра из индийских фильмов.
— Не, дорогой, так нельзя. Мы же тебе всё давали. Три раза уже в этом году давали. Тебе Махчик за что давал? Чтобы с армянами решал, — он переговорился на каком-то своём языке с коротышкой, который робко высовывался из-под своего навеса. Белобрысый афганец стоял в окружении ещё человек десяти и улыбался. Похожий на индийца торговец уже не так уверенно, а смешным тоненьким голоском с волнением и малопонятно затараторил:
— Три раза приходил от армян отбивать, спасибо тебе, а сегодня-то ты чего пришёл? Ты к Махчику сходи, он тебе напомнит, за что вам платит. Джума. Всё, отбой сегодня.
Белобрысый размахнулся и одним ударом железной палки разломал стол коротышки пополам. Женщины отскочили от обуви и тихо взвизгнули.
— Это у тебя джума, дуканище. А у нас сегодня поощрительные выступления, — хохотал белобрысый. Потом посмотрел на торговца серьёзно:
— Руки из карманов вынул. Быстро.
Из-за спины белобрысого вышел другой афганец со странным, очень коротким ружьём. Ружьё было наставлено на белые штаны. Торговец вытащил руку из кармана куртки и бросил на грязный снег пистолет. Саша слышала, как тяжело плюхнула под ним жижа.
— Дорогой, нет, ты к Махчику сходи, — упирался пузатый с поднятыми уже руками.
— Да лежит твой Махчик давно, за капустой, — он показал ломом на овощную часть крытого рынка. — Говорю же тебе, бесплатно сегодня выступаем.
Он поднял пистолет и отдал кому-то сзади, потом развернулся к своим и махнул рукой:
— Ну всё, добро! Поехали!
Мама с силой развернула Сашу и уткнула лицом в забор, сама навалилась на неё сзади. Саша закричала — больно ударилась о решётку. Мама ослабила хватку, тогда удалось вывернуться и посмотреть на толпу афганцев, которые бежали мимо. Их было так много, что когда последние пробегали, снег под ногами превратился из жижи в лужу и брызгал из-под ботинок, валенок, сапог, унтов, забрызгивал по колено. Все вжались в забор. На них, тех, что у забора, афганцы не смотрели. Они бежали и наотмашь громили раскладушки, столы, сносили крыши палаток. Их неслось много. Наверное, больше ста, а сто — это ведь очень много. Ничего не было слышно и видно, они ничего не говорили, не кричали — только изредка прорывались сквозь гул и рык разборчивые слова. Кто-то крикнул:
— Припух, бабай? — тут же примерно в пяти или шести палатках от Саши упал на землю человек.
Если кто-то из обычных людей не успевал отскочить, афганцы их толкали, пинали. Саша видела, как одна женщина, когда разломали лоток с детскими ботиночками, кинулась подбирать остатки. Высокий, похожий на огромный мешок мужчина, тоже в ватных штанах, оттолкнул её и откинул в сторону детские ботинки, которые та хотела подобрать:
— Алё, тётя! Губу заворачивай, магазин закрыт.
Женщина от испуга прямо в полуприсяде подпрыгнула, да так, на корточках, и метнулась от палаток.
Афганцы ещё бежали с криком по их ряду, ещё кричали торговцы, ещё слышен был треск разламываемых столов, падающих в снежную жижу сапог, ботинок, коробок, как эти же звуки донеслись из соседнего ряда. Пока они стояли у забора и слушали разборки белобрысого с торговцами, Саша видела вдалеке, через решётку, что с рынка, со всех палаточных рядов, убегают люди. Убегали и женщины, и дети, и мужчины, кто-то тащил коробки, пакеты. Но не все успели. Сейчас она слышала, как за палатками громили другие палатки и там кричали другие люди. Наконец все афганцы перешли вглубь рынка, на ряды с мужской обувью. Толпа в конце их ряда стала рассасываться — открылся второй выход. Наверное, все пришли в себя, отмерли от страха и разобрали завалы. Они с мамой тоже бросились ко второму выходу. Запинались об обувь, коробки, обломки столов, ящиков. Один мужчина упал, схватился за колено и стал кататься от боли по земле, остальные через него перепрыгивали. Никто не наклонялся подбирать обувь, все бежали.
Вот уже дорога. Они выскочили с мамой на улицу. Здесь раньше тоже продавали котят. А ещё маленьких щенков, шерстяные шапки, варежки. Сейчас никого с этой стороны дороги не было, остались только складные стулья, коробки, щенки и котята, которых побросали на месте. Одна коробка перевернулась, котята расползлись по снегу. Люди неслись и, казалось, только чудом не ступали на них. Саша побежала к котятам, упала на землю, стала сгребать их под себя.
— Ты куда? Задавят! Задавят ведь! — орала истошно мама. Она отрывала Сашу от земли, та держалась за снег и за котят.
— Да затопчут! — крикнула мама и со всей силы дёрнула Сашу за руку. С рынка неслась на них ещё большая толпа, как будто уже из всех рядов и изо всех палаток люди выбегали на этот угол. Она высвободилась всё же из маминой хватки, подняла коробку на стульчик и стала собирать котят, которые с писком снова расползлись. Один, второй, третий… Пять! Пять котят, совсем маленьких. Они брали Василису здесь же, на рынке, когда ей был месяц — эти ещё меньше. Мимо бежали люди, задевали их своими пальто, шубами, сумками, один раз Саша упала. Мама не выдержала, теперь уже по-настоящему дёрнула её и потащила за собой. Саша успела заметить, как высокий мужчина в пушистой меховой шапке на ходу подхватил котят и побежал дальше, с коробкой в вытянутых руках.
— Афганцы! — кричала через дорогу какая-то тётка, видимо, только понявшая, в чём дело.
Они с мамой бежали до самой остановки. Без валенок, без сапог. Саша даже не хотела про них напоминать. Лучше она так же привяжет к подошве картонку, чем вернётся на рынок. И мама не вспоминала. Они вскочили в подошедшую как раз «семёрку» и доехали до ГАИ. Там им повезло: сразу же вывернула из-за угла их «единица» и они в неё влезли — в выходной давки не было. Саша даже ехала на отдельном сиденье. Штаны были мокрые и ноги тоже намокли от растоптанной снежной жижи. Она смотрела в окно на огромные трубы ТЭЦ, на чистый, не утоптанный валенками, ботинками, унтами снег, на девочек, что шли с мамой в красивых розовых сапожках. Смотрела на эту тихую, тёплую, почти уже праздничную зиму и поняла, что никогда не перестанет думать про тех котят. И про того мужчину, который их подхватил. Куда он их понёс? Добежал ли? Она вспомнила — а ведь на нём тоже были такие ватные штаны. И расстёгнутая какая-то куртка. Вроде бы, кровь на лице. И как будто даже мелькнула на груди маленькая красная звёздочка. У неё есть такая. Мама ещё в садике рассказывала, что в семь лет Саша станет октябрёнком. Их будут с цветами принимать на линейке в октябрята, выдадут значки и специальные задания. Но Сашу не принимали. Просто осенью ей положили на парту значок. Как будто подбросили. Всех приняли во втором классе, в сентябре. А Сашу не успели, ей не было ещё семи лет. Сказали ждать следующего года. Потом, после вручения целому классу, кроме Саши, значков, их разделили на группы — октябрятские звёздочки. И повесили график дежурств. По нему они мыли пол в классе и чистили доску. У Саши не было значка, но она дежурила вместе со всеми, в группе с Анькой, Альфиёй и двумя мальчиками. Так никто из них и не понял, зачем давали значок. Баба Лиза, когда Саше в третьем классе, уже накануне восьмилетия, наконец вручили звёздочку, поздравила её с получением значка полотёра.
Мама говорила, что после октябрят её сразу примут в пионеры. И даже заранее купила галстуки. Пришла как-то домой с туфлями на вырост и несколькими красными галстуками. Сказала, что они тоже скоро пропадут, а Саша очень неаккуратная, когда она станет пионеркой, будет свои галстуки терять и портить. Звёздочку ей дали в сентябре, а с первым снегом убрали из класса плакат, на котором были перечислены октябрятские обязанности. Алевтина Юрьевна объявила об этом таким голосом, будто все они, ученики 3«А», провинились перед ней лично за то, что им теперь можно не носить звёздочки. После уроков Саша подошла к ней, долго мялась, но потом через страх спросила, будут ли принимать в пионеры. «Отпринимались!» — зло сказала учительница.
Вечером Саша достала один красный галстук, прорезала в нёем дырки под шею и руки и сделала кукле платье.
— На следующей выходим, — толкнула её в автобусе мама. Надо же, как быстро приехали. Саша стала готовиться, затянула потуже шарф, надела варежки. Конечно, афганцам звёздочки не за мытьё полов дали. Но за что конкретно, она не очень понимала. И почему они мало отличались от октябрятских значков, тоже неясно. Они недавно ездили с Анькой и её родителями на другой рынок, где те торговали. И там тоже видели афганцев. Тоже со звёздочками. Правда, те не дрались, а просто стояли. Анька предположила тогда, будто бы все значки афганцам отдали, октябрятам теперь не хватает, поэтому их отменяют. Это, конечно, вряд ли. Но в том, что события как-то связаны, Саша не сомневалась.
— Наша! — сказала мама, когда автобус начал тормозить. Они встали, подошли к двери и спокойно спустились. Без давки и очереди. Давно на их Лесобазе такого не было. Автобус поехал на конечную остановку, а Саша долго ещё стояла и смотрела ему вслед. Он ведь пустой! И на остановке никого, кроме них, не было. Как приятно посреди недели ездить!
— На работе или гриппуют все, — пояснила мама. — Дома сидят, болеют. Мы одни здоровые.
Она взяла Сашу за руку, и вместе они пошли домой. Нужно было поторапливаться. Скоро начнёт темнеть. А им ещё надо пообедать и потом идти к Ирме Александровне мыться. У них воды дома нет. Утром мама натаскала воду с колонки, пока Саша ещё спала. Целая бочка, хватит. А у Ирмы Александровны вода есть. Так что они спешили. Даже в магазин не зашли. Мама сказала, там всё равно ничего не продают. Людей нет — ничего и не завозили.
Во дворе бегали дети, в школе же занятия отменили. Но все были или незнакомые, или те, с кем Саша не играла. Рыжий парень из другого двора. Он приходил иногда к ним в городок, неизвестно откуда, и подолгу загуливался. Алсушка бегала с такими же взрослыми девочками. Остальных Саша не знала. Не было Светки Пащенко, она вообще после перелома руки не гуляла без мамы. Соседки Таньки тоже не было — её увезли в Курган на праздники, раньше каникул забрали из школы. У неё в Кургане второй папа. Везёт же — два папы! Может, Саша бы и попросилась остаться гулять, но играть было не с кем. Она взяла маму покрепче за руку и шагнула в подъезд. Там было светло! Ну и день… И автобусы пустые, и свет горит на всех этажах. Это ей за афганцев и страх. Бывает такое, когда натерпишься чего-нибудь страшного, а потом Лесобаза у тебя словно прощения просит. Будто ей стыдно.
По светлой лестницей и ярко освещённому зеленоватым светом коридору — лампочку покрасили зелёным, чтобы не выкрутили, — они быстро дошли с мамой до своей двери. На этаже болтала с женщиной мать Димки-рахитика. Обе в одинаковых тапках и халатах. Спокойно, светло, не страшно. Интересно, они Димку из интерната домой иногда привозят? Саша очень хочет посмотреть, вырос ли Димка.
Дома мама поставила разогревать тефтели. Саша пошла кормить Василису. Снова фрикадельки. В последнее время для кошки в магазине были только рыбные фрикадельки в томатном соусе. Поначалу кошка их не ела, но потом смирилась. А что делать? К миске, правда, бежала нехотя. Так, подходила вразвалочку, по пути отиралась о ножки табурета, о кровать, о Сашу. Сейчас вообще запрыгнула на колени. От неё ещё пахнет фрикадельками. Наверное, недавно утренние съела. И белые бачки на морде в томатном соусе. Пожалуй, не надо её пока кормить.
Саша погладила Василису, почесала ей живот, за ухом, посадила на кресло и пошла мыть руки. Мама поливала из ковша.
— И лицо! Лицо умой! Заразы на рынке знаешь сколько?
Потом Саша поливала на руки маме. Потом они поели. Тефтели с рисом и мясом. Большие шары с бульоном. Риса только много. Иногда риса добавляли мало, иногда много, всё зависело от того, сколько есть мяса. В этот раз, правда, мяса было много. Но мама приготовила слишком много риса, и, чтобы он не пропал, весь его положила в фарш. Получилось всё равно вкусно. Только пришлось есть без всего, не было сметаны или кетчупа. Саша свои полторы тефтели съела быстро. Мама положила себе две. Могла бы и три, но оставила на завтра. Ела с хлебом.
После ужина они отнесли посуду в раковину. Никто не предупреждал, когда дадут воду. Каждый раз, уходя надолго, они надеялись, что вечером вода будет. И до последнего не мыли посуду. Глупо получится, если они сейчас помоют тарелки холодной водой из бочки, а перед сном им дадут воду, да ещё горячую. Так что мыть не стали. Мама начала собираться к Ирме Александровне. Взяла мыло, полотенца, один тазик, чтобы Саша не вставала голыми ногами в чужую ванну. Взяла кое-какое бельё постирать. Долго не могла найти мочалку. Саша пока включила телевизор. Надо же, по Первому каналу показывали мультфильм. Правда, старый, новогодний, про девочку с мальчиком и снеговика. Наверное, его ещё мама маленькая смотрела. На втором шли объявления. Одно сменяло другое: «Требуется продавец на рынок», «Продавец, рынок», «Продавец в ларёк», «Продавец на толкучку». Перебили, наверное, сегодня всех продавцов. Саша переключила на мультик.
— Давай одевайся. А то назад ночью пойдём, — позвала её мама и сама принесла Саше одежду. Валенки уже подсохли немного на батарее. Телевизор они оставили включённым, пусть воры думают, что кто-то в комнате есть.
Ирма Александровна жила в двухэтажном деревянном доме на той стороне железной дороги. Некоторые люди называли их бараками, но вообще-то бараки были низкие, тоже в два этажа, оштукатуренные домики, на которых часто виднелась надпись: «1979», «1986». И подписано — стройотряд такой-то. Это студенты строили. Летом приезжали со всей страны и строили в Тюмени бараки. Непонятно только, почему именно в Тюмени и почему студенты на каникулах. Саша смотрела разные фильмы про освоение тайги, геологов, стройотряды. Там тоже приезжали с песнями осваивать незнакомые места. Но Тюмень всё-таки, не тайга. Построили, впрочем, хорошо, почти все Сашины одноклассники жили в этих бараках. А у Ирмы Александровны дом был из бревна. Два подъезда, в каждом по четыре квартиры. Крепкий дом, приятный, это не барак. И ванная была, что уж совсем удивительно. Конечно, у них воду тоже отключали, но сейчас вода шла. Ирма Александровна раньше дружила с мамой, она работала заведующей магазином, потом ушла в училище и была таким же мастером, как мама. И потом только её сделали директором училища. Она видела, что в последние дни, до самого карантина, мама совсем не выспавшаяся, потому что по вечерам носит воду. Позвала их к себе помыться, постирать немного. Саша стеснялась Ирмы Александровны — всё же она директор. Но ничего, мыться ведь надо.
Вообще, ту часть Лесобазы Саша не любила. Дом нужный стоял недалеко от дорожки, по которой Саша ходила в школу. Неприятное место. Бараки, болото вокруг, вдали виднеется озеро. Когда идёшь здесь днём с мамой, ещё терпимо. Но в основном Саша ходила там с другими девочками и каждый раз возвращалась домой по темноте. Сейчас-то, конечно, не страшно. И даже интересно. Мыться в гости она ещё никогда не ходила, только к лёле Зое в баню.
Ирма Александровна встретила их с улыбкой. У неё были длинные-предлинные золотые зубы, чёрные густые волосы, завязанные в большой пучок, малиновый рот, фиолетовый халат. Пахло едой, пирогами. Дома был какой-то особенный даже не запах, а воздух, другая его плотность, дышалось легко. Так было всегда в деревянных домах. У Ирмы Александровны в квартире две комнаты. В дальней живёт сын, совсем взрослый, он учится на учителя физкультуры. Правда, не сразу туда смог попасть. Мама с тётей Олей рассказывали, что после школы ему выписали какую-то справку, чтобы его не взяли в армию и он не попал как раз в Афганистан. Для этого пришлось лежать долго в больнице для сумасшедших, и он не успел поступить в институт. А потом они заплатили ещё больше, чтобы его после дурдома всё-таки взяли на физкультурника — оказалось, что туда с такой справкой тоже не берут. Дядя Толя, тёти Олин муж, сказал тогда, что лучше бы дали кому надо во флот записать: в Афганистане моря нет.
Сейчас их сын куда-то собрался. Сказал на пороге «Здрасте, тёть Лариса» и выбежал. Он заканчивает учиться и пойдёт осенью работать физкультурником в то же училище. Так все решили. Правда, у мамы на работе уже был физкультурник, смешной низенький дядька по фамилии Шутов. Наверное, его на пенсию отправят.
Саша разувалась и смотрела по сторонам. Везде у Ирмы Александровны были ковры: на полу, на стене, на диване и табуретках, даже на телевизоре в зале был виден маленький коврик. У них с мамой дома вместо ковра лежал коричневый палас. А у Ирмы Александровны ковры яркие, зелёные с малиновыми, как губы, цветами. Ступать по ним оказалось неприятно — очень грязные, на ноги сразу налипали крошки. Саша улыбнулась вежливо и пошла в колготках, стараясь подгибать пальцы ног так, чтобы ступни меньше соприкасались с полом. Она посмотрела на ноги Ирмы Александровны: та ходила дома босиком, ногти на них были узкие и такие длинные, что нависали над пальцами козырьком, и тоже малиновые.
— Ну что, сначала искупаетесь, а потом чай будем пить? — сказала хозяйка, усадила Сашу на застеленный ковром диван в зале и включила телевизор. — Посиди тут, посмотри мультики, а мама пока постирается.
На экране действительно показывали мультфильм. Это ещё не кончились четырёхчасовые мультфильмы на Первом. Шёл про Чиполлино. Грустный пан Тыква, тощий, как селёдка, обкладывал себя кирпичами. Сверху на него свисали тёмно-вишнёвые кисти маленького алого коврика, лежавшего на столе. Получалось, что пан Тыква сидит в шатре. Зачем ему ещё и дом? Хоть у Ирмы Александровны телевизор и был цветной, смотреть «Чиполлино» Саша не хотела, уже насмотрелась. На втором канале началась заставка «Студия «Рост». Её делали для детей, но это была очень скучная и глупая передача. Саша застеснялась снова подскакивать к телевизору и переключать, посидела немножко, но потом всё равно вернула на первую программу. Очень вкусно пахло пирогами. Лучше бы чаю сейчас попить, про Чиполлино она и дома посмотрит, его постоянно показывают. Интересно, с чем пироги.
— А пироги у нас с капустой и со сливами, — вошла в комнату Ирма Александровна. Саша вздрогнула — бывает же. И как так со сливами? Сливы в декабре? Варенье, видимо. Они с мамой не варили в этом году варенье. Долго ли до чая? Мама полоскалась в ванной, потом ещё Саше мыться. Быстрее бы.
Она досмотрела «Чиполлино». Следом резко, без паузы, выскочила на экран девушка в яркой куртке, за её спиной в ряд стояли несколько других наряженных. «Китайские куртки всего за 5500 рублей». И ещё заявила, будто бы за такую цену в этих куртках можно даже в огороде ходить.
— Во, брешет! — сказал сзади мужской голос. Это муж Ирмы Александровны встал в дверях и тоже смотрел телевизор. Саша даже подпрыгнула. Хотя он, конечно, прав. И не видели они хороших курток за пять пятьсот, и никто не будет в одежде за такие деньги в огород ходить. Да и зима уже, а куртка осенняя. Опоздали с рекламой. И адреса нет. Телефона тоже нет. Она бы позвонила, у директора есть дома телефон.
Как будто нарочно после девушек в куртках появилась другая — с белым необычным телефоном. Она лежала в ванне и прикладывала непонятную штуковину к уху. Саша бы даже не догадалась, что это телефон, но так сказали. Якобы, радиотелефон. Рация, что ли? И цена — 27 000 рублей. В это бы Саша тоже не поверила, подумала бы, что обсчиталась нулём, но там и цену сказали вслух. И в конце девушка, сидя прямо в пене, добавила, что телефон без проводов необходим в каждом доме. Зачем? Они с мамой звонили по телефону несколько раз в год, например, в этом году ездили на переговорный пункт поговорить с бабушкой, которая уехала к Ире в Санкт-Петербург, и ещё вызывали маме «скорую», Саша сама бегала, ну и в милицию она звонила, когда Аньку обокрали. Конечно, домашний телефон было бы хорошо иметь. Но кому с него всё время звонить, да ещё из ванны? У них и ванны-то нет. Саша обернулась посмотреть, что думает про белый телефон муж Ирмы Александровны, но он уже ушёл. А по телевизору начался другой мультик. Там то ли медведь, то ли бобёр взял в лапы палку, примерился как следует и ударил ею по куче шаров на столе. «Хочешь быть богатым — будь им!» Э-э-эх, тоже реклама! Где там мама? Замылась что-то. Пирога бы… Скучно тут сидеть. Впрочем, нет, написано на экране «Концерт». Новогодний, наверное. Саша чуть подвинулась к телевизору. Там сразу появилась сцена, и мужчина в прозрачной футболке читал на ней стихи. Нет, ну что за издевательство? Снова Валерий Леонтьев. Похоже, не было больше певцов, кроме него. Везде Леонтьев, даже в «Спокойной ночи, малыши!» его показывали. Поёт про друзей с забинтованными лбами. Волосы ещё длиннее. Он очень похож на Ирму Александровну! Одно лицо, только без золотых зубов. Перестал петь, сел на ступеньку и говорит: «Вы, наверное, думаете, что Валерий Леонтьев сошёл с ума?» Саша так не думала. Она считала, что он всем надоел.
Леонтьев спел, сказал «Спасибо» и ушёл. Потом включили новую песню. Снова он! Уже в другом месте, в первый раз не полуголый. Стоит в сером костюме, плечи широченные. Сверху свисают кисти, тумбочка, на которой стоит телевизор, тоже застелена ковром, зелёно-бурым. Валерий Леонтьев стоит весь важный, в полный рост, на ковре и под ковром. Даже не подумаешь, что в трусах раньше прыгал. Огромная подпись «Валерий Леонтьев. И. Николаев — Н. Зиновьев». Авторы, значит. Дальше название — «Афганский ветер». Саша выскочила из комнаты, чтобы не слушать. Притворилась, будто ждёт маму. Опять афганцы! Ирма Александровна сидела на кухне.
— Иди, — сказала она мужу, — там про твоих поют.
Муж, его звали Толя, Саша вспомнила, подошёл к телевизору. Слышно было, как он сел на диван. «Не плачьте, мама, сын ваш Коля, как все сыны...»
Дядя Толя встал с дивана, выключил телевизор, вернулся на кухню.
— Включи, ребёнок смотрит, — сказала ему Ирма Александровна. Он вернулся, включил тот же канал и снова ушёл к жене. Саша выглянула осторожно из коридора.
— Ты чего? — спросила его директриса.
— Да там пидор этот… В костюм вынарядился. Кольцо обручальное. Погань!
— Да ладно ты. Хорошо же поёт.
— Да ты посмотри иди. В костюме-на.
— Не с голой же жопой ему эту песню петь. Тоже, поди, стыд имеет.
Оба замолчали. Ирма Александровна что-то резала — слышно было, как стучал по доске нож. Потом она вспомнила:
— Слышь, он же, это, и приезжал туда к вам. Я в газете читала. Ага, в 85-м. Не встречал там его?
— Не встречал.
— О-о-о, такие страсти рассказывает. Я, говорит, море крови видел, руки оторванные, ноги...
— Ага, видел он. В палатке, что ли?
Дядя Толя тоже включил кран, зазвенел посудой. Саша стояла у стены и слушала сквозь неё, что пел Леонтьев.
«…хотел ты в космос — открыта дверь, одели в … скафандр тебя теперь». В какой скафандр, Саша не поняла. Инковый? Стена деревянная, но была холодная-холодная. Дядя Толя тоже афганец?
— Ты здесь? Пошли мыться, — мама приоткрыла дверь и высунулась в одном полотенце из ванной.
Всё там было завешано их мокрым бельём. Сама ванна большая, настоящая, только посередине через всю неё шла узкая полоска ржавчины, и бока были покрыты белым налётом, будто накипью. На полу плитка, маленькие квадратики, как в школьном туалете. Зеркало на верёвочке подвешено к гвоздю, раковина подперта снизу палкой, стаканчик с тремя щётками, бритвой, размокшей коробочкой лезвий «Спутник» и тюбиком, выдавленным и облупленным, крема для бритья. Мама поставила в ванну тазик, Саша забралась в него. В четыре руки они её быстро помыли.
— Тапки тебе не взяла. Да тихо ты, тихо, услышат. Потом объясню.
Мама скривилась в отвращении. Саша поняла — очень грязно. Она вылезла из ванны на подстеленное полотенце и уже вытерлась, когда в коридоре закричали, затопали. Ирма Александровна орала, как при пожаре. Да, дом ведь деревянный, а вдруг пожар? Тут же Саша вывалилась наружу — это мама даже не стала открывать шпингалет, а с силой толкнула дверь.
— Полотенце, полотенце накинь! — крикнула она и кинула вслед полотенце. Сама стала сгребать в охапку бельё, набросила на себя халат и выскочила. В прихожей рвалась к двери Ирма Александровна. Муж обхватил её сзади двумя руками и отдирал, оттаскивал. Хотел поднять и унести, но Ирма Александровна всё же была полная, он поднимал жену и тут же ставил на пол.
— Ирмуся, ну хватит, хватит, они сейчас уедут.
Ирма Александровна, с дикими глазами, с развалившимся пучком чёрных волос, с малиновым ртом, с оголёнными золотыми зубами, обернулась к ним с мамой и кричала:
— Он мне не верил! Вон, снова за Мусей приехали. Пусти меня, Толя, я им сейчас покажу. Сколько можно? А? Сколько можно?
Она вцепилась в ручку двери и тянула её на себя, муж тянул Ирму Александровну. Доски под ногами скрипели, дом шатался. Трюмо в прихожей натурально плясало и лязгало, одна его, правая, зеркальная створка качалась на петлях так, что хлопала об стену. Ковёр пошёл волнами.
— Собирайся! — дёрнула мама Сашу, они вернулись в ванную и стали одеваться. Всё надели, кроме верхней одежды. Когда вышли в коридор снова, Ирма Александровна уже кричала в зале. Пока мама складывала вещи в тазик, искала их обувь, пальто, Саша заглянула в комнату. Директриса залезла на подоконник, смела оттуда на пол горшки с цветами, газеты, старалась открыть окно.
— Ну сколько можно? Сколько можно?
У неё было сумасшедшее лицо старой цыганки. Муж ничего не говорил и только старался её с подоконника снять. А она дёргала ставни, из которых вылетала скрученная в длинные колбаски вата.
— Ирмуся! Ну Ирмуся!
— Говорю тебе, заберут опять кошку.
Мама оделась, притянула Сашу к себе и тоже одела. Они хотели выскочить, но тут за окном раздались выстрелы.
— Ну вот! Всё как в прошлый раз! Ну вот! — ревела Ирма Александровна.
Треск ставен — всё же открыла. Саша спряталась за стену, чтобы, если выстрелят в окно, её не застрелили. Баба Тоня так учила. И обязательно под батарею прятаться, но здесь нет батареи. Мама схватила Сашу за шею, бросила на грязный, в крошках, ковёр, сама легла сверху. Было слышно, как в зале дребезжали стёкла в оконной раме, шла борьба. Наверное, Ирма Александровна хотела высунуться, а муж её держал. Наконец Саша услышала, как они тоже упали на пол. Но стрельбы больше не было. После выстрелов раздался звук резко отъезжающих машин. Потом стало тихо.
— Сколько можно? Где Муся? — уже спокойно, смиренно плакала директриса. Дядя Толя не отвечал. Мама ещё немного полежала на Саше и встала.
— Пойду посмотрю.
— Подожди, Лариса.
Это вышел дядя Толя. Он надел куртку, выглянул в окно на кухне, потом сбегал в комнату сына, проверил дверной глазок, открыл дверь и вышел. Вернулся почти сразу.
— Уехали, — сказал он и разделся. Мама тоже посмотрела в окно на кухне.
— Пойдём, — она подняла Сашу, которая зачем-то снова легла.
Дядя Толя во второй раз её остановил.
— Нельзя. Труп там. Сейчас приедет милиция.
— О господи! — вздохнула мама. Саша испугалась. Чёрт с ним с пирогом, лучше бы уйти. У Ирмы Александровны дикие глаза. Она же сумасшедшая! Бандиты приехали за Мусей, видите ли...
Дядя Толя снова показал маме, чтобы она снимала пальто и никуда не ходила. Сам взял из кухонного шкафчика пузырёк с каплями, таблетки, налил в кружку воды и пошёл в зал. Дверь за собой закрыл, через толстое, в ряби, стекло до коридора доносились только вздохи, спокойный голос дяди Толи, какое-то бормотание. Потом он вышел и прикрыл дверь снаружи.
— Чай будем пить, — сказал он Саше неестественно бодрым голосом и поставил чайник.
— Толя, так мы, может, всё-таки пойдём?
— Да сиди ты. Ещё с ребёнком. Сейчас сами к нам придут.
Мама испугалась:
— Кто?
— Как кто? Милиция. Вон, едут уже, слышно. Давай-давай, не успеем поесть.
Они сели за стол, дядя Толя быстро убрал оттуда доску с нарезанной морковкой — Ирма Александровна собиралась варить суп, в кастрюле стоял замоченный горох, лежали на большой тарелке кусок мяса и копчёные свиные рёбрышки. Запах от них шёл волшебный.
— Садитесь, садитесь. А то как зарядят песню на четыре часа, с понятыми и полным ансамблем, к утру только дома будете.
М-д-а-а, неприятно. Саша посмотрела, как дядя Толя режет на кухонной столешнице пирог. Интересно, этот со сливами? Нет, капуста… Сливовый пирог стоял на полке, его пока не резали. Как бы намекнуть? Впрочем, Саша от нервов просто захотела есть, пусть и с капустой. Но сдержалась, подождала чая. В синие кружки в форме колокольчиков, с золотистым непонятными буквами на боку, налили чай. Сверху плавала разорвавшаяся на мелкие кусочки плёнка. Саша знала — это вода жёсткая. У них после отключения воды часто такая идет, в чайнике потом остаётся осадок, а в кружке эта плёнка.
— Толь, что с ней? — спросила очень тихо мама и добавила для Саши: — Не узнаёшь дядю Толю? ОБЖ у нас преподавал. Теперь в школу вашу перевёлся.
Саша сказала зачем-то:
— Здравствуйте.
— Ешь-ешь, — успокоил её дядя Толя. — Тут, Лариса, такая история. Бандюки-то эти уже были у нас. Ну, во дворе.
Мама замерла с куском пирога в руке. Очень как-то не вязался их пусть и бревенчатый, но барак с бандитскими разборками, про которые слышали только по телевизору.
— Ну, говорю тебе. Да недели две назад были. Приехали на трёх машинах. Одна — «Жигуль» белый, новый, «Таврия» красная и ещё какое-то корыто. Ну, шелупонь, видать. Не на мерседесах. И давай, значит, стрелять. Мы все легли. Лежим. Долго лежали. Ирма первая не выдержала, в окно с краю посмотрела, а там «Таврия» вдруг как газанёт. А Ирма кричит: «Мусю украли!» И побежала на улицу. Я за ней. Снег-то тогда подтаял, тепло же было, развезло во дворе, ты чё, столько машин зараз, да ещё крутились туда-сюда. В общем, не может эта «Таврия» выехать, буксует. Ты, Лариса, не поверишь — смотрю я, а там, ети его мать — прости, Саша, ты кушай, кушай! — там, Лариса, сзади у них сидит в багажнике наша кошка. Ну Муська, да. Сидит, вся сжалась, глаза вылупила. «Таврия» пожужжала ещё в снегу и уехала. Да с Муськой, говорю же тебе!
— Ну и ну! И всё, с концами? — мама так и держала руку с пирогом у рта, не откусила.
— Пришла потом. Три дня не было, и пришла. Выкинули, поди, по дороге, добра такого у самих полно. А моя-то после этого тронулась. Считает, что за кошкой бандиты приезжали. Ну натурально. Никому, говорит, рассказывать не буду, чтобы с бандюками не связываться. А как Муська-то вернулась, и нам всем молчать велела. Мол, узнают, что снова дома, приедут опять за кошкой. Веришь, удавить даже её хотела, чтобы бандитов не навлечь.
— Ну и дела... Ирма-то и не говорила ничего. Как же она так, Толя? Ведь нормальная была, — мама охала.
— Да ты ешь давай. Говорю же, сейчас придут опрашивать, мы ж свидетели, до ночи в животе урчать будет, — дядя Толя ещё встал, отрезал по куску пирога с капустой и наконец достал сливовый пирог, тоже его нарезал.
— Нормальная... Ты чё? Была когда-то нормальная. Я оттуда пришёл — Славку сразу в армию забирали. Мы в одно место ткнулись, в другое — нигде подвязок нет. Меня же три года не было, а она ещё мастером работала. Седая стала. Какое там, как смоль? Красится давно. Пока Славку к дуракам пристраивали, она поседела. Вот, с тех пор и ку-ку. Я уж молчал, когда её директором-то назначили. Не скажешь ведь перед педсоветом, что дома на стены бросается. Да и жена.
Мама наконец закрыла рот. Откусила пирог, потом ещё раз. Запила остывшим чаем, прожевала.
— Слушай, у меня там посуда не мыта, я боюсь, что кран не выключила. Давно воды нет, вдруг ребёнок накрутил. Дадут воду — зальём всех. Может, мы пойдём, пока не пришли эти? Милиция?
Мама встала, отряхнула руки.
— Ну давай. И «скорой» нет ещё. Гудели, да не едут пока. Давайте тогда бегом, а то, ей-богу, застрянете до ночи.
Дядя Толя пошёл проверить жену. Приоткрыл одну дверь в залу, заглянул — внутри было тихо.
— Спит, вроде.
— Ты ей, Толя, передай, чтобы поправлялась. Вот уж кто бы знал, что так у Ирмы-то.
— Поздно нам, Лариса, поправляться. Давай пирога заверну, не поела же. И дочурке. Вон, глаза так и таращит. Да не боись ты, уехали уже. Это, девочка, бандиты. Звери такие.
— А вы афганец? — Саша сама не знала, откуда у неё взялась смелость на такой вопрос. Она посмотрела на тапки дяди Толи и его носки, не деревянные ли ноги. Показала на них глазами. — Не похожи. У вас ноги есть?
— И ноги у меня, Саша, есть, и руки. И голова на месте, поэтому не похож.
Саша совсем осмелела:
— И значок у вас есть?
— Какой значок?
— Ну, звёздочка такая. Как у октябрёнка.
— У октябрёнка, говоришь? Была. Славка в карты проиграл. Беги давай, или оставайтесь тут милицию ждать.
Они с мамой выскочили. Саша взяла сумку с засунутым туда пирогом в газете. Мама, уперев в бок, несла левой рукой таз с бельём, полотенцами. На голове у неё тоже было полотенце. Саше надели косынку, сверху шапку. На первом этаже мама сказала:
— Стой тут. С сумкой. Если крикну, сразу наверх беги к дяде Толе. И сумку держи, там все деньги.
Она потихоньку подошла к двери, приоткрыла её, осмотрелась. Махнула Саше рукой — давай, идём. Та подошла. Мама осторожно толкнула дверь и упёрлась ею прямо в живот милиционеру.
— Ой! — вскрикнула мама совсем как маленькая девочка.
— Ой! Вот вам и «ой!» Вы куда идёте, женщина? Здесь было совершено преступление.
Милиционер втолкнул её назад в подъезд. Мама стояла и хлопала глазами, левой рукой она так и держала таз, правую опустила и теперь быстро-быстро перебирала на ней пальцами, будто шелушила один о другой.
— Повторяю, женщина, куда идёте? — спросил ещё строже милиционер.
— Так мы из бани, — мама показала на тазик.
— Вижу, что из бани, а здесь что делаете? Стрельбу слышали?
Мама изобразила удивлённое лицо:
— Да вы что? Нет. Мы тут заблудились.
— Из бани заблудились?
— Да. В бане сказали, что в этом доме самогоном торгуют. Вот, пришла... — мама как-то немножко будто присела и стала меньше. Видно было, как она боялась. Но не милиционера, а застрять здесь до ночи. Вдруг и вправду им воду дадут, а у них кран не закручен, посуда грязная и белье в ванне?
— За самогоном? С ребёнком? Вас бы, женщина, на беседу в одно место свозить, — сказал усталым голосом дяденька в фуражке.
— В какое место? — испугалась мама.
— В турму, дорогуша. В турму! Глаза бы мои вас не видели.
— Да нет… Это я не себе. Я мужу.
— Мужу? — удивился милиционер. — И что за муж такой, что прямо из бани, да с ребёнком самогон ему ищете? Золотой он у вас, что ли?
Мама тут же придумала:
— Афганец! День-то какой!
И так она была рада придумке, что даже заулыбалась от удовольствия. Милиционер стал совсем грустный.
— Афганец? Удружил вам, смотрю, афганец, устроил райскую жизнь.
— Так день такой, — повторила растерянно мама. Уши у неё стали красные. Даже у Саши покраснели. Уж лучше бы они что-нибудь другое придумали. Милиционер скривился в отвращении:
— Идите, давайте, женщина, к своему афганцу. Осторожней только, там тело.
— Какое тело? — мама как будто забыла про стрельбу.
— Как какое? Мёртвое. Убийство. Идите, идите, а то заберём под протокол.
Мама толкнула дверь тазом и выскочила с Сашей за руку. Она быстро завернули за угол и пошли к железной дороге. За их спинами во дворе, у первого подъезда, осталась полицейская машина, ещё какой-то «бобик», ходили люди в форме. Туда же сейчас заезжала скорая помощь. Там, значит, тело. Хорошо, что они его не увидели. Уже почти стемнело, и так страшно идти, а если бы ещё это тело? Мёртвое…
Хотя желающих посмотреть на него было много, за домом Ирмы Александровны собралась толпа. Близко подходить боялись. Тоже, наверное, не хотели давать показания. Они переминались с ноги на ногу, видно было, что многие выскочили в лёгкой одежде и наброшенных на плечи куртках, пальто, одна женщина теребила на голове бигуди. Она подошла к ним с мамой и спросила:
— Что там? Стреляли, да? Ну и двор!
Мама улыбнулась:
— Да нет, мы из бани.
Показала тазик и пошла совсем быстро.
Фонари ещё не зажгли. Пока они добрались до своей улицы, окончательно стемнело. У магазина стояли люди. Мама так с тазом и подошла к ним. Только сначала взяла у Саши сумку, повесила её на своё плечо и крепко к себе прижала — народ, всё-таки, вокруг, пусть и немного. Она заглянула в магазин — тот закрывался. Часов не было, но рано как-то.
— Приёмка товара, пять минут до закрытия, приёмка товара, — верещал из магазина противный голос.
— О, Галка! А я от Ирмы, — вскрикнула мама весело, будто они у Ирмы Александровны сейчас на юбилее были. — Что завезли?
— Комбижир. Куб.
Саша удивилась. Ну, куб комбижира — это не так уж много. У них постоянно этот комбижир кубами лежал даже не на витрине, кубы не входили в витрину, а на прилавке. Никто его никогда не брал…
Мама тоже удивилась.
— Как это куб?
— Ларка, в прямом смысле куб. Кубический метр комбижира. Надо разделывать.
Мама присвистнула:
— Во дают. А что, больше ничего нет? Завтра будет что-то?
Галка-Галюсик вышла из зала к ним в предбанник, осмотрелась по сторонам и сказала:
— В понедельник только. На понедельник Сычиха один наряд выписала. Не поверишь… маргарин бутербродных сортов.
— Тоже куб?
— Ещё не знаем.
— Я завтра всё равно зайду.
— Да не будет ничего завтра.
— Нормально же завозили. Денег не стало, а еду-то начали же привозить, — мама вздохнула. — Подь они к шуту, всё не слава богу.
— Недостача у нас… Большая, — Галка выпученными глазами показала куда-то назад и вверх, — вот Сычиха и заморозила всё. Ничего не завезут до Нового года. И мандаринов даже не будет. Говорю тебе — куб комбижира.
Потом Галка громко закричала им:
— Всё, всё, женщина, закрываемся на приёмку товара. Выходите.
Они с мамой вышли. Саша долго думала, куб — это много? Сколько? И кто такая Сычиха? Потом спросила маму.
— Куб, Саша… как тебе объяснить? Бабушкин швейный метр помнишь? Вот представь кубик высотой с этот метр.
Деревянную палку, которой бабушка раньше отмеряла ткань, Саша помнила. Надо же!
— А кто это будет есть? Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь покупал комбижир, ни взрослые, ни бабушки, ни девочки, ни мальчики.
Мама заговорщицки наклонилась к ней и полупрошептала:
— Я тоже никогда!
— Мама, а комбижир тает? Почему он всегда без холодильника лежит?
Этого мама не знала. Она задумалась.
— А куда мы идём? — спросила Саша, как только они прошли место, где обычно переходили дорогу, и теперь уже двигались в сторону Анькиного дома. Кстати, да, Анька. Саша её не видела целый день. И только несколько раз вспоминала. Первый день карантина. Может, он ещё неделю продержится? Она, конечно, будет приходить к Аньке в гости, но это так мало. Может, мама её к Вторушиным как раз ведёт?
— К коменданту зайдём. Там подарки детские дают.
Комендант их с лета заведовала сразу всеми пансионатами, в пристрое к сороковому дому, где была сберкасса, ей выделили отдельные кабинеты, так что теперь она не в комнате сидит. А у сберкассы эти кабинеты забрали: мама шутила, что всё равно теперь нечего сберегать. Подарки Саше, как ребёнку без отца, давали каждый год. Ну как сказать — подарки? Называлось это «социальная помощь». В прошлом году дали в пакете соевые батончики, карамель, конфету «Гулливер». Одну.
Анькин дом. У подъезда дядя Валя копается в машине. У них тоже красная «Таврия», только давно сломалась, не ездит. Саша присмотрелась: вместе с отцом возились на пятачке света под фонарём Анька и Женя. Они видели лучше и первыми заметили Сашу.
— Иди сюда! Иди! — закричала Анька. Саша сразу побежала и даже не посмотрела на маму — так обрадовалась. Женя, замотанная, несмотря на тёплый день, в цигейковую шубу и платок, стояла серьёзная. Она строго спросила Сашу:
— Ты не болеешь? У вас же все болеют в школе.
— Не болею! Мы с мамой на рынок ездили. И мыться ходили.
Дядя Валя вылез из машины, поздоровался, весело спросил:
— Ну, что видели?
Саша тут же ответила:
— Афганцев. И бандитов.
— Хорошо сходили, — протянул он напевно, но скорее маме.
Саша переминалась с ноги на ногу:
— Аня, вы тут ещё долго будете гулять? Мам, можно я тебя здесь подожду, одна сходи, а? Я тазик могу подержать.
— Да мы уходим уже, — радостно сказала Анька. Саша внутри как-то вся похолодела, будто проглотила ледяное стекло — она так хотела побыть с Анькой.
— Пойдём к нам. У нас новые серии «Тома и Джерри», — Анька тут же взяла Сашу за руку и повела к подъезду. Потом, правда, остановилась и спросила маму:
— Тетя Лариса, можно? И тазик-то давайте, пускай пока у нас постоит.
Мама как будто раздумывала.
— Ну, мам, ну пожалуйста? Ну чуть-чуть. Придёшь от коменданта за мной.
— Ладно. Только я домой зайду. Таз там оставлю. За водой пойдём. Наберу воды и тебя крикну, сразу выходи.
Саша обрадовалась! Пока мама в сберкассу сходит, пока там поболтает, пока вернётся, пока на колонку дойдёт. Колонка во дворе у Аньки, мама крикнет — Саша сразу оденется. Вот ведь как повезло!
Дядя Валя отёр руки, бросил тряпку на заднее сиденье, закрыл машину и подтолкнул всех троих к подъезду.
— Ну, пойдёмте… Вы приходите, Лариса Васильевна, приходите.
Они зашли в квартиру, разделись. Анькина мама сидела на диване и что-то делала из мелко нарезанных открыток и кучки скрепок. Оборачивала бумажки вокруг металлической проволоки, подгибала края, цепляла одну к другой, у неё получались длинные цепочки из цветных звеньев.
— Привет, Саша. Не заболела ещё? Чего не раздеваешься? А почему ты мокрая?
Тетя Лена сыпала вопросами. Саша застеснялась и тихонько сказала, что они только что мылись, раздеться она не успела, что не болеет и днём была на рынке.
— Какая молодец. А наши девицы весь день дома киснут. Так быстрей заболеют.
Саша посмотрела на Аньку — у той по лицу видно было, что она очень хочет заболеть, потому что не любила учиться. Ходить в школу любила, а училась всё хуже и хуже, что только Саша с ней не делала. Карантин могут отменить, так что заболеть, когда не хочешь на уроки, надёжнее. Может, если бы и у Саши был видеомагнитофон с кассетами и бабушка всё время дома, она бы тоже специально болела. Но одной в пансионате весь день лежать на кровати не хочется.
— Тётя Лена, а это что вы делаете такое? Что за палочки нацепляете? — спросила наконец она, когда уже разделась и отошла от робости. Каждый почти день она приходила к Аньке и всегда стеснялась.
— Это-то? Дак шторы. Я их к верёвочке подвешу и сюда, вместо двери. Новогодние шторы. Смотри, как легко делать.
Шторы? Вот уж Саша не ожидала. Через них же всё будет видно. Они с мамой живут вдвоём на тринадцати квадратных метрах. Это очень мало. У Аньки квартира в два раза больше, дядя Валя говорил — ровно в два. Но их там сколько? Анька, Женька, родители, баба Тоня, ещё баба Клава иногда приезжает. Тут дверь нужна, а не шторы из открыток. Она присела на край дивана, тётя Лена дала ей цветную картонную полоску, скрепку и показала, как надо накручивать. Саша крутила, мяла, всю полосочку измяла. Трудно оказалось.
— Это вы сколько будете такие шторы делать? — искренне удивилась она. А тётя Лена назвала неожиданно:
— Да дня два.
Х-м-м, наверное, придётся и ночью эти бумажки накручивать. Саша из вежливости продолжала смотреть и как бы изучать. Взяла даже другую бумажку и снова попыталась намотать на скрепку. Потом зачем-то сказала:
— А мы афганцев видели на рынке.
Тётя Лена посмотрела на неё серьёзно:
— Ну а мы их, Саша, в прошлом году видели. И потому в этот раз у нас, Саша, выходной.
Она тут же переключилась и крикнула на кухню:
— Аня, ты уже рассказала, какую тебе путёвку купили?
Анька прибежала оттуда с печеньем. Мотнула головой — нет, не рассказала.
— Саша, Аня у нас в мае поедет в «Артек». Это пионерлагерь на море.
Подошёл дядя Валя:
— Да не пудри ребёнку мозги! «Артек» теперь Украина. Другая страна. Ещё неизвестно, что там летом будет. И что за мошенники тебе путёвку продали.
— Ага, мошенники детей обманывают! — недовольно фыркнула Анька и снова убежала на кухню. Саша хотела сказать, что не только обманывают и что её сегодня один, без руки, вообще убить хотел. Но не сказала. Тётя Лена тоже фыркнула:
— Да, прям. Нормальная путёвка. «Артек» — это мечта любого ребёнка, каждый хочет там побывать.
Саша не хотела. Она слышала когда-то про «Артек», но не мечтала туда поехать. Она вообще не любила лагеря, санатории. Один раз была в профилактории и попросила маму больше её никуда не отправлять. Дядя Валя снова встрял.
— Мечта! Вот, у тебя была мечта там побывать. И что? — спросил он жену.
— Как что? Я её добилась!
— Ну да! Чтобы людоеду цветы подарить.
Саша оторопела. Анька вернулась из кухни и вжалась в шкаф, хорошо, что маленькая Женя не слышала, она бы вообще расплакалась. Тётя Лена сдалась.
— Ну, так мы ж не знали. Это ты сейчас всё знаешь, а тогда Бокасса наш друг считался. Я ему венок из цветов сплела. Только он завял, пока ждали. Цветы мне выдали свежие. Отругали, что рано приготовилась.
Анька спряталась за папу. Саша тоже хотела куда-нибудь спрятаться, да куда? Сидела на диване, от страха вытянулась прямо-прямо.
— А если он ещё приедет? — спросила Анька.
— Не приедет, он теперь сидит в тюрьме, — успокоила её тетя Лена. Саша расстроилась. Она до последнего думала, что про людоеда они сочинили. Пока разговаривали, тётя Лена обернула полосочками несколько скрепок. Теперь она сцепляла их одну с другой и сказала:
— Почему, вообще, «Артек» Украиной стал? С каких таких щей?
Она была возмущена. Дядя Валя удивился:
— Как это, с каких? Он же на Украине теперь.
— Ну и что? Оставили бы за Россией.
— Это ж не Ватикан.
Тётя Лена вздохнула:
— А Харьков? Харьков-то им зачем?
— Как зачем? — дядя Валя был ещё больше удивлён. — Он же тоже на Украине. Не вырежешь ведь его оттуда.
Тут Саша тихонько спросила:
— А Львов? Львов теперь где?
— Львов? — дядя Валя долго тянул это короткое слово в задумчивости. Вопрос про Львов удивил ещё больше, чем все остальные. — Хм-м-м, Львов... Украинский… наверное. Это же на западе.
— Баба Лиза всегда говорила Lvov to polskie miasto, — ответила Саша.
Прибежала Анька:
— Чего говорила?
Саша перевела:
— Ну, что Львов — это польский город.
— Ну, прям как наша баба Тоня! — всплеснула руками Анькина мама.
А папа добавил:
— Польске място, Саша, это, похоже, у нас тут, на Лесобазе — куда ни плюнь, кругом поляки.
— Sami polacy! — вспомнила Саша другие бабушкины слова.
— Во-во! И баба Тоня так говорила, — подтвердила Анька. Тетя Лена посмотрела на бабин Тонин закуток.
— Вовремя оглохла. Не пережила бы, что Львов украинцам отдали.
Это правда. Саша ещё помнит, когда баба Тоня хоть уже и почти не слышала, но много говорила. Особенно если смотрела кино про фашистов. Когда даже хлеб по карточкам стал и в телевизоре всё время рассказывали про распад СССР, баба Тоня долго, даже не днями, а неделями и месяцами, смотрела внимательно телевизор и всё наконец поняла. Она как-то спросила Анькиных родителей при Саше:
— Всё, что ли, ухнулся?
Дядя Валя сначала не понял.
— Ну, нерушимый-то наш?
— Всё, баб Тоня. Всё! — он показал руками, как СССР ухнулся.
— Ты мне, Валька, теперь лекарствы-то самы лутши ишши, я поправиться хочу и до Польски. Львув-то топерича польске, поди, място?
А вот Сашина бабушка не полька, у неё муж был поляк, мамин отчим. Любила, говорит, его страшно. Хороший был, не пил, только без ноги. В войну их в какую-то польскую армию набирали, он туда пошёл, так его в Тюмени при отправке прямо тем поездом и задавило, в котором должен был на войну ехать. Ногу отрезало. Ещё и посадили — сказали, будто он сам под поезд полез и поезд сдвинул, чтобы на фронт не идти. Но бабушка маленькая тогда была. Они с ней позже познакомились. И так она его любила. Они и в Казахстан вместе уехали, там его родня нашлась, какие-то то ли военнопленные, то ли переселенцы. Кто такие переселенцы, Саша и не поняла. Специально их, что ли, к бабушкиному мужу переселили, чтобы веселей им вместе было? Он туда уехал с бабушкой, маленькой Сашиной мамой и её братом. Хорошо жили. А потом муж без ноги в первый раз в жизни в баню пошёл. Не хотел, да его так все уговаривали. Умер в бане с непривычки. Бабушка говорила, там, на целине-то, только сибиряки были да жидкие полячишки. Угорел. Но мама Сашина его тоже очень любила. И польскому от него научилась. Всегда хотела какой-нибудь язык знать, а учили их в школе немецкому, и то кое-как. Саша спрашивала маму, что она по-немецки умеет.
«Гутен морген, гутен таг
Хлоп по морде — будет так».
Говорит, больше ничему в школе не научили. В общем, они с мамой не были поляки. Но маме, когда она хотела в институт поступать, не поверили. Пять раз поступала, пока справки какие-то достали, что она не Петерс, ей уже и расхотелось в институте учиться. А польский они знали. Бабушка часто мужа вспоминала, хотя после его смерти сразу вышла в Казахстане замуж за пьяницу и драчуна, от которого потом убежала. Когда про Польшу говорили, она обязательно что-нибудь вставляла. В основном — про то, что Львов — это польский город. Ещё все на Лесобазе тушёную капусту называли капустой, а они — бигосом. И вареники — перогами.
Маме польский язык пригодился, ей раньше редкие книжки приносили переводить. Правда, писала мама очень плохо и очень медленно, так что она читала про себя и тут же вслух на русском рассказывала. Один раз, Саша совсем теперь плохо помнит, мама ночью домой не пришла. Бабушка сказала, что мама на заработках. Саша чуть не умерла от страха. А мама утром приехала, и на следующий день они пошли детские лыжи и ботинки покупать. Актёры какие-то принесли маме книжку, она её читала и тут же им переводила, с польского, и они записывали. Всю ночь. Она потом домой пришла и сказала, что больше не надо ей таких заработков — пусть, мол, в синагогу со своими книжками идут, там люди образованные. Надо спросить, что за книжка.
Саша наконец очнулась. Все смотрели на неё, как будто она открыла рот что-то сказать и забыла закрыть. Тётя Лена, не глядя, наматывала свои картонки.
— Так, что, баба Тоня не знает, что Львов украинский? — сказала Саша, чтобы что-то сказать.
— Меньше знает — крепче спит, — дядя Валя посмотрел на старушечий закуток и подмигнул потом всем. Анька подошла и шепнула: «Иди сюда!» Саша послушно пошла за ней. А та ни с того ни с сего завела её в туалет. И свет не включила.
— Ты чего? — испугалась Саша. — Страшно же.
— Да подожди ты. У меня молнию заело, — Анька открыла дверь, вышла из туалета, а Сашу оставила внутри. Вот так подружка. Саша стукнула один раз в дверь.
— Подожди, говорю. Не могу кофту расстегнуть, — Анька пошебуршала немного в коридоре и снова зашла в туалет. И теперь у неё на груди светилась ярко-зелёным цветом смешная рожица. Как колобок, только внутри белый. Круглый, глазки-точечки, чёрточка носа, улыбка до ушей.
— Нам такие футболки привезли. Надо на свету немного в них походить, а потом они в темноте сами светятся.
Такого Саша ещё не видела. Она протянула к рожице руку. Положила ладонь на светящийся круг, ей было интересно, сможет ли свет пройти сквозь кожу. Но свет не проходил, слабо светился.
— У Женьки тоже такая есть, — как бы по секрету рассказала Анька, — только она боится в туалет зайти и посмотреть в темноте.
«Какая глупая эта Женя», — подумала Саша.
Они вышли вместе на кухню.
— Есть хочешь? Чай и печенье. Баба Тоня молочный суп сварила, — Анька уже подставила табурет, чтобы достать с полки чашки.
— Не-а, не хочу. Мы в гости ходили и там после мытья ели пироги, с капустой и сливами.
На Аньку сливы никакого впечатления не произвели.
— А ты правда в «Артек» поедешь? — спросила она.
— Угу… Весной. Летом-то там жарища.
Саша расстроилась. Так надолго они с Анькой никогда не расставались. Хотя, нет, сама Саша ездила на море, целых два раза, ещё в садике и после первого класса. И даже не задумывалась, обиделась ли Анька. А она, Саша, обидится, если Анька уедет на целый месяц в «Артек» и будет там веселиться.
— А ты хочешь? — спросила она как-то уже без особенной надежды и очень удивилась, когда Анька и впрямь сказала, что не хочет ехать.
— Помнишь, мы были в санатории?
— В профилактории, — поправила Саша.
— Ну да. Помнишь, там койки стояли в два ряда? По восемь штук вместе? Так мама говорит, что в «Артеке»-то по двенадцать. И живут все в палатах. Просыпаются по звонку, вместе на зарядку идут, маршируют туда-сюда, купаться можно по команде и не каждый день.
— Какой ужас!
— Вот и я не хочу.
— Так не едь.
— Мама говорит, полезно, полезно… Может, не поеду.
Саша успокоилась.
— Может, лучше в Турцию меня с собой возьмут. Ты чай-то будешь?
От чая Саша снова отказалась. Ну, в Турцию на месяц не уедут, они туда быстро ездят, дорого там сидеть целый месяц.
— Мультик-то будем зырить? — Анька отхлебнула с шумом из чашки едва подкрашенный кипяток и оскалила свои крупные, с резьбой снизу, зубы. «Зырить»… слово-то какое. Она старается отучать потихоньку Аньку от этих слов, но та ведь связалась с Оксанкой, ещё Киру Петрову к ним в класс перевели из другой школы. Та вообще бандитка и хвалится, что у неё брат бандит. Кстати, где-то рядом с Ирмой Александровной живёт. Может, он и убил сегодня тело, которое они с мамой, слава богу, не видели.
Конечно, новые серии «Тома и Джерри» Саша хотела посмотреть. Она сказала, что только сбегает в туалет и будет готова. Но едва закрыла за собой в туалете дверь, как ей постучали.
— Саша, мама зовёт. Говорит, она уже на колонку идёт, одевайся, сейчас вернётся, — это стучала тётя Лена.
Ну вот... Она вышла из туалета, оделась, с тоской посмотрела в комнату, где дядя Валя вставлял кассету с мультфильмом в видеомагнитофон.
— Завтра приходи, — весело сказала Анька, она пошла смотреть мультики с чаем. — У Метелевых-то тоже карантин, завтра их привезут на всё время сюда. Вместе будем смотреть.
Вместе Саша не хотела. Ей было неприятно, что у Аньки есть свои друзья. У Саши тоже есть, Светка, например, Танька, но это другое. Это не лучшие друзья. Анька лучшая. И она хочет всегда играть только с Анькой. То есть чтобы Анька играла только с ней одной, с Сашей. Ну и с маленькой Женей, конечно. Даже плакала один раз, когда увидела, как Метелевы и Вторушины прыгают с резиночкой у своего подъезда.
— Может, приду. Или нет. Надо к Новому году готовиться.
Она махнула Аньке рукой и потянулась открыть дверь.
— Саша, подожди, вдруг мать ещё не подошла, — дядя Валя накинул куртку, в которой возился с машиной, надел старую лисью шапку, разорванные тапки. Вышел с ней на улицу — мама уже стояла у крыльца с пластиковой бочкой. Когда она ходила за водой сама, то наполняла бочку только наполовину и несла её за ручку на завинчивающейся крышке. Их бочка для воды была на самом деле огромной, маме почти по бедро, пластиковой банкой. Если Саша ходила на колонку, то обязательно брала с собой красное ведёрко и носила воду в нём. Сегодня мама тоже взяла его с собой. Она сняла варежки, открутила крышу, коленом подтолкнула бочку, наклонила её и налила воды в ведёрко. Немного выплеснулось. Саша принесла из-под кустов несколько горстей снега закидать лужу, иначе за ночь она подмёрзнет и люди поскользнутся. Когда мама закрыла крышку и надела варежки, Саша побежала вперёд. Она не посмотрела время, но, наверное, скоро будут «Спокойной ночи, малыши!». Может, покажут наконец какой-нибудь хороший мультик.
— Подожди, — окрикнула её мама. — Не торопись. Там случилось что-то. Люди стоят.
Когда они перешли дорогу, у пансионата действительно увидели толпу. Стояли в основном мужчины, мало женщин, все они выглядели точно так же, как те люди возле дома Ирмы Александровны: вышли кто в чём был, все смотрели на крыльцо и молча ждали оттуда чего-то или кого-то. Отдельные тихие голоса шушукались, но разобрать их было невозможно.
Мама поставила бочку, велела Саше ждать рядом и пошла узнать, в чём дело.
— Не вынесли ещё? — спрашивала она то одного, то другого. Рядом стояли машина скорой помощи и два милицейских «бобика». Саша сжалась от страха — ясно же, что кого-то убили. Как она не хочет идти домой! Забираться с ногами на кровать и до утра с неё не слезать, бояться даже шевельнуться, не то что заглянуть вниз. Когда на Лесобазе кого-то убивали, она ложилась на кровать, укрывалась с головой одеялом, сгибалась, обхватывала колени, тыкалась в них головой и лежала. На следующий день ей обычно даже разрешали не ходить в школу, но если мама уезжала на работу, Саша всё равно вместе с ней поднималась и шла куда-нибудь, потому что оставаться дома одной в такие дни было ещё невыносимей.
Ну вот. Хорошо, что завтра карантин и у мамы, и в школе. Она сейчас придёт домой, заберётся прямо в одежде на кровать и так пролежит до завтрашнего вечера. Только бы домой попасть. Где там мама? Вон она ходит меж людей и о чём-то спрашивает, раздумывает.
— Так это в конце коридора. Точно по той лестнице понесут. Пошлите вместе, успеем проскочить, — это мама говорила страшной, чёрной, с отвисшей, будто к ней по ночам прицепляли гирю, нижней губой маме Шуры Ксенофонтова. Саша её давно не видела. Наверное, с тех пор как Шуриного младшего брата загрызла Лесси. Шуриного братика тогда увезли в больницу, он ещё живой был. А как умер, папа застрелил Лесси. А маму их Саша с тех пор не видела. Вот она какая стала! Шура тоже боится, он прижался к маме и боится оторвать от её подола лицо. Мама у него в платье и коротком мужском полушубке — накинула наспех, когда выскакивала. Шуре хорошо, он к маме прижался, а Саша обнимает бочку.
Но вот мама вернулась.
— Айда! — бодро скомандовала она, подхватила бочку и пошла.
— А что случилось? Что там, мам? — Саша все никак не могла отпустить бочку и держала её впритык к маминой руке.
— Да ничего страшного… Драка там, татарва дерётся, — слышно было, что мама врёт. Да и какая татарва? Татар на Лесобазе было много, но у них в пансионате разве что Алсушка жила с Гулей и мамой. К ней ходили гости, но непохоже, чтобы они там постоянно пили и дрались. Алсушка с Гулей хоть и гуляли допоздна, но всегда были чистенькие и сытые, даже бананы ели — вряд ли это их мама дралась пьяная. Был ещё какой-то дяденька на третьем или четвёртом. Про него говорили, что он мулла. Он очень старый, белый-белый, какие уж драки? Однако каждый раз, когда в коридоре шумели пьяные, когда у них выключался свет, потому что кто-то разбил на этаже счётчик, мама говорила, что это татарва. И Саша всегда представляла, что буянить, счётчик бить и лампочки выкручивать к ним в пансионат приходят какие-то чужие татары.
— А где они дерутся?
Мама не ответила и только одёрнула руку. Они поднимались быстро-быстро, чтобы не столкнуться с татарами. Ксенофонтовы шли впереди, бежали даже, им на второй. Они мигом свернули на свой этаж, не попрощались. Мама не могла больше спешить, бочка тяжёлая, на втором они отдохнули. Останавливались на каждом этаже. За ними, на пролёт позади, шла всё время девочка. Наверное, уже в старших классах училась. Где эта девочка живёт, Саша не знала, она вообще мало кого в пансионате узнавала. Тоже домой надо, а боится. Мама останавливалась передохнуть — и девочка вставала. Так они дошли до шестого и на площадке между шестым и седьмым встретили врачей. И как они смогли тихо спуститься? Три врача, милиционер. Вчетвером несли в одеяле тело. Мама схватила Сашину голову и резко развернула к себе.
— Не смотри!
Но Саша снова извернулась и снова посмотрела! Это сосед. Его она как раз узнала, он жил в последней комнате на их стороне. Сейчас он лежал, будто в гамаке, в коричневом одеяле с двумя голубыми полосками по краям.
— Дяденька перепил, он пьяный спит, — сказал милиционер и погладил Сашу по плечу. Да это тот же! Саша посмотрела на маму — узнает ли? Видно, что и мама узнала. И он их узнал.
— Господи, женщина, вы снова здесь?
Мама поставила бочку и молчала.
— Вы что здесь делаете, женщина?
— Так живу тут. Вот, за водой ходили… Воды нет.
Милиционер сказал что-то врачам. Один человек, который нёс соседа сзади, сменил милиционера, они спускались дальше, а милиционер взял бочку.
— Восьмой, — сказала тихо мама, обняла Сашу за плечо и пошла следом.
Саша плакала.
— Да не плачь, говорю тебе — пьяный. В вытрезвитель повезли.
— А вы из милиции? — Саша знала, что он врёт про пьяного. Сосед в костюме глаженом, глаза открыты, сам серо-чёрный.
— Нет, не из милиции. Из прокуратуры.
Ну, понятно. Прокуратура только на убийства к ним приезжала. Саша совсем разревелась.
— Ну ты чего? — спросил милиционер, то есть прокурор.
— Я знаю, что прокуроры пьяниц не возят.
— Знаешь? Ну, раз знаешь... — он вздохнул и больше не оборачивался до самой двери. Мама только номер ему сказала.
Они встали все у комнаты.
— Ну, где ваш афганец?
— Да какой афганец? — мама стыдливо махнула рукой и полезла за ключами. Искала долго, потом нащупала — в кармане пальто у неё была дырка, связка провалилась, пришлось задирать полу пальто и шарить через дыру на самом низу. Нашла и посмотрела на милиционера:
— Воды нет, ходила к подруге мыться. А там стрельба. Мы и убежали, пока вы не пришли показания собирать.
— Да я понял. В бане-то воды тоже нет.
Мама беззвучно, одними губами и глазами сказал: «Оп-п-п!»
Потом спросила:
— А вы откуда знаете?
— Так и у меня нет. Я с утра в бане помыться хотел.
Наконец мама открыла дверь.
— Вас как зовут, женщина?
— Лариса.
Саша выскочила уже из комнаты:
— Лариса Васильевна!
— Ну, может, ещё увидимся, Лариса… Васильевна.
Мама посмеялась:
— На Лесобазе-то? С прокурором? Да увидимся, конечно.
Саша потянулась закрыть дверь.
— А телефончик у вас есть, Лариса?.. Петровна? Как воду дадут, помоюсь, побреюсь и приглашаю вас на прогулку. С дочкой… — из светлой комнаты лица милиционера-прокурора в тёмном коридоре не было видно, но Саша поняла, что он улыбается.
— Нет у нас телефончика! — закричала Саша. — У Ирмы Александровны есть, ей звоните. Только у неё муж дома и она на стены бросается.
— Меня Володя зовут... — успел сказать прокурор, но Саша захлопнула дверь. Слышно было, как он в коридоре покашлял.
Дома Саша зло разделась, бросила шапку, шарф, скинула как попало сапоги. Слёзы прошли, осталась ненависть.
— Нам папу не надо, поняла?
Мама пожала плечами:
— Да поняла, поняла. Мне тоже не надо. Куда нам тут ещё папа, на голову его сажать, что ли?
— Поняла? Никакого папы! В окно выпрыгну! Видела я этих пап.
Саша включила телевизор и упала в кресло.
— Штаны-то сними. Мокрые все. Давай на батарею повешу. И сапоги надо сушить, — мама ласково погладила её по плечу, сама раздела, развесила вещи. Потом пошла проверить кран — оттуда выстрелила напором струя воды, во всём стояке затарахтело. Зря воду тащили!
Вот, «Спокойной ночи, малыши!» начались. И сразу пошла рябь. Ничего, надо стукнуть как следует по телевизору и подождать. Саша подошла, постучала, вернулась в кресло. Хоть бы мультик был нормальный! Она подогнула ноги. Конечно, сосед был не пьяный. Он был мёртвый. Худой-худой. Наверное, если бы она его вчера встретила, то сильно бы испугалась. А сейчас почему-то хочет побыстрее забыть. Уж очень они много с мамой сегодня видели. Ей бы мультфильм посмотреть. Какой-нибудь хороший. Картинка вернулась. На экране вместе с Филей и Хрюшей появился новый персонаж. Котёнок. Облезлый… Говорили о чём-то. Приватизация, можно купить столько всего... Потом Филя сказал, что котёнка зовут Ваучер. Понятно. Теперь все про эти ваучеры говорят. На рынке их скупают. Саша даже сегодня видела человека с картонкой на шее: «Ваучеры, золото». Мамины подружки свои ваучеры сразу продали и маму уговаривали. Можно было поначалу продать так, что на сапоги бы Саше хватило. Но мама не продавала. Потом их вызвали в жилконтору и почему-то дали ещё два ваучера. Мама сказала, что ошиблись. Забыли, что уже дали. У них стало четыре. В их училище один начальник есть, замдиректора, он ещё в училище для бурильщиков работает. И он сказал, что в январе или феврале можно будет куда-то ваучеры вложить. Что-то выкинут, в какой-то нефтянке. Что надо ловить момент и покупать некие акции. Никто ему не верил, а мама поверила. Ваучеры она хранила при себе. Иногда перед сном показывала их Саше и мечтала: вложат четыре ваучера в нефтяные акции и будут миллионерами. Скорей бы дождаться января…
Котёнок по телевизору что-то болтал. Рассказывал, как выгоднее ваучер продать. Нет уж, они за бутылку водки их продавать не будут.
Саша обернулась на маму — та весело расставляла на полке мытую посуду, сметала крошки со стола. Такой день, а она улыбается.
— Я серьёзно говорю — никакого папы. Чтобы пьяный тут валялся и бил тебя? Без языка мычать хочешь, как тётя Рая? Нет уж! Самим тесно и жрать нечего. Ты поняла?
Мама подошла к ней:
— Ты что говоришь? Как это нечего? Да и прокурор же он… Не будет, поди, пьяный валяться. У него квартира где-то есть, наверное. Не в пансионате же прокуроры живут.
Мама как будто теперь над Сашей шутила. Но Саша не смеялась.
— Не надо!
По телевизору начался чучельный мультфильм. То ли ёж, то ли дикобраз, то ли волк взобрался на пенёк и пел. Она выключила и в третий раз села в кресло. Опять поджала ноги.
— Не надо нам папу. Убью.
Мама хитро улыбнулась:
— Прокурора?
— И прокурора убью.
ЧЕТВЁРТЫЙ КЛАСС. СКОЛЬКО ВЕСИТ ДУША ВОЛОДИНОЙ
Мама сняла шапку и отдала Саше. Подкладка её была мокрая от пота, это крашеная лиса, под чернобурку, сзади и сбоку край шапки вытерся так, что оголилась уже тонкая шкурка. Мама расстегнула своё пальто в ёлочку, откинула назад, чтобы не мешал, тонкий ангорковый шарф, чёрный, местами в катышках. Продолжала писать на бюллетене. Мелко-мелко, почти без пробелов, иначе всё не поместится.
Из-за ширмы их подгоняли. Женщина со строгим голосом, она им и выдала бюллетень, сделала вид, будто постучала в шторку.
— Вдвоём нельзя!
— Да я с ребёнком!
— Вижу, что с ребёнком. А у нас тут очередь в урну. Освободите кабинку.
— Пусть в другую идут, — зло пробурчала мама, не отвлекаясь от письма.
— В другой тоже пишут. Романы там, что ли, сочиняете? Женщина, вы время не тратьте, всё равно кроме нас никто эти бюллетени не увидит. Мы же читать будем, а нам некогда.
— Ничего, почитаете…
Саша отодвинула на полсантиметра занавеску — в зале и впрямь выстроилась к кабинкам очередь. На избирательный участок было четыре кабинки, все заняты. Мама пишет. Если подтянуться на носочки, можно разглядеть. Почерк у мамы ровный, понятный. «Сколько можно над нами издеваться… Мы вас ненавидим, вы преступники, узурпаторы, народ спивается, дети голодают. Будьте вы прокляты с вашими выборами, с вашим Ельциным проклятым алкашом...» Дальше кусок закрывала мамина ладонь. Она всё писала и писала, пока на бюллетене было место. Потом перевернула его на чистовую сторону, где мелко перечислены партии. Но не поставила ни одной галочки. По телевизору рассказывали, что недействителен только бюллетень, в котором есть несколько отметок в квадратах или нет никакой. Что нельзя на нём писать, никто не говорил. Мама продолжила.
«Зарплата… тысяч». Тут Саша не поняла, неразборчиво, но она и так знала, какая у мамы зарплата. «…Ваучеры украли, порезали сумку...» Это так. Они не успели вложить ваучеры в «Сургутнефтегаз». У мамы накануне их украли и вообще все деньги. Тысячу с чем-то. Как раз оставалась неделя с лишним до зарплаты. Документы тоже украли, милиционер посоветовал искать в мусорницах — и они нашли уже через час, в мусорнице у 36-го дома, их выбросили, даже не раскрывая. Паспорт, удостоверение училищное. Лучше бы они купили тогда на ваучеры сапоги.
Мама продолжала писать. «Постоянно выносят дверь...» Да, всё чаще ломятся пьяные. Ошибутся номером комнаты и тарабанят. Вернулся откуда-то «законная жена». Год, наверное, его не было. Недавно, буквально на днях, пинали долго в дверь и непонятно рычали. Наконец они с мамой услышали знакомый ор: «Где моя законная жена?» Сделалось страшно, но не очень: «законную жену» они с мамой знали. Так они звали мужика с нижнего этажа. Когда он напивался, жена пряталась у соседей и муж ходил по квартирам. «Где моя законная жена?» Они с мамой его не боялись, знали, что он постучит-постучит в двери, да и мирно уснёт. Когда засыпал, жена приходила за ним с маленьким сыном и утаскивала к себе домой. Она и в этот раз пришла. Сын уже подрос, наверное, теперь с Сашу ростом. А недавно вынесли дверь. Они и табурет подставляли, и стол кухонный. Никто ночью не вышел, дяди Толи, соседа, не было, он уехал к родне в деревню. Пьяный какой-то ломился и выломал им наконец дверь. Но они держали её изнутри вдвоём, он попробовал прорваться в комнату, устал и уснул на пороге.
Мама писала. «…надсадилась таскать воду». Да, таскают. Всё в той же бочке. Надоело. Воду им отключают чаще и чаще, они уже набирают в ванну заранее и потихоньку моют посуду, умываются. Саша стала аккуратней, не лезет теперь в песок, не месит грязь, старается не пачкать штаны. Ещё в третьем классе она сильно испугалась, когда маме после трёх ходок за водой стало плохо и её увезла «скорая». Почки. Саша сидела тогда весь вечер одна, до самой ночи. Тётя Оля пришла, спросила: «Ну что, не вернулась мать?» И всё. Что делать, если мама не вернётся, она не сказала. Саша решила подождать до полуночи и, если мама не придёт, выпрыгнуть в окно. А зачем было оставаться? Что бы её ждало без мамы? Бабушка тогда ещё у Иры жила. Пока бы она в Тюмень приехала, Саша бы от голода умерла и тоски. Но мама той ночью вернулась, ей сделали уколы, выписали лекарства. Хорошо, что на следующий день был выходной. Саша сама поехала в город за таблетками, в их аптеке ничего толком не продавали. Денег хватило рубль в рубль. На что они остаток месяца жили? Занимали, наверное… С тех пор Саша аккуратно бегает и играет, грязь обходит.
Мама исписала уже и вторую сторону бюллетеня. Стала писать так мелко, что уже и не прочитаешь. Можно было разобрать отдельные слова: «надоело», «обнаглели», «лекарства», «дорого»… «сдохнуть». Мама ещё что-то хотела добавить в самом низу, но тут их ширму наконец открыли.
— Да выходите вы! Все кабинки заняты. Вон у меня сколько народу проголосовать хочет, — это женщина, что выдавала бюллетень. В такой же шапке. Тоже, поди, вытертой сзади. Саша посмотрела, на кого она показывает. К кабинкам выстроилась даже не очередь, а толпа. Все стояли молча, злые, мяли в руках бюллетени. Некоторые с ненавистью смотрели на стены, где были развешаны плакаты. «Выбираем достойное будущее», «Депутат — это звучит гордо». Не похоже, чтобы все спешили проголосовать — скорее, они тоже хотят оставить послание.
Мама поправила шарф, вышла из кабинки и подвела Сашу к урне. «Бросай», — сказала она и протянула ей свёрнутый в несколько раз бюллетень, отчего тот стал таким толстым, что еле пролез в щель.
Они вышли. Голосование проходило в здании сберкассы. Вернее, у коменданта пансионатов. Здесь было несколько кабинетов, большой холл, который выходил на крыльцо. Но так устроили, что ты заходишь голосовать через один вход, где сразу попадаешь в зал с урнами, а выходишь через другой. В большом холле веселились. У двери были привязаны воздушные шарики. На двух больших столах выставили блюда с ягодными ватрушками, пирожками. На каждом стояли самовар и подносы со стаканами. Тётки в ярких народных платках разливали желающим чай. На шкафу стоял большой музыкальный центр, он сейчас как раз закончил играть громкую песню, вроде казачьей, и теперь грянул «День Победы». Мама ухмыльнулась:
— Ага, день победы над здравым смыслом.
Потом повернулась к столу с ватрушками:
— Привет, Галюсик. Ты чего вынарядилась?
Это Галка из магазина. Их недавний царь и бог. Теперь Галка никто, дефицита нет, она торгует теми же сметаной и американским кетчупом, но их не берут, всё теперь упаковано, нет больше бидонов, чтобы сметану разбавлять. Галка постарела, от неё постоянно пахнет перегаром. Сейчас она стояла в ярко-зелёном сарафане, в кокошнике и в накинутом поверх вязаной жилетки расписном платке. Пальцы у неё мёрзли, она на них дышала. Курить бегала, поди.
— Платят хорошо, — ответила она маме, — вот и вынарядилась. Сокращают нас. Марычев магазин купил. Теперь частники будут. Кассиров убирают, отделы совмещают, сказали, половину сократят. Жить-то надо.
Мама показала глазами на ватрушки:
— А это чё?
— Это для тех, кто уже исполнил свой долг. Вы исполнили?
— Перевыполнили. Бесплатно, что ли?
— Какой? Один бесплатно, остальное за деньги! Пирожок пятьсот, ватрушка — шесть сотен. Берёшь?
— Мы не продаёмся! — с гордостью сказала мама.
— Ну не продавайся!
Галюсик закуталась в жилетку с платком и снова стала дышать на пальцы, бурые, с облезлым перламутровым лаком на ногтях.
Они вышли с мамой на улицу. В холле ещё пели про победу. На площадке у сберкассы выступал хор то ли казаков, то ли ветеранов, пели они все вместе под гармошку, слов было не разобрать. Видно, что за весь день устали. Надо торопиться домой, там бабушка, она тоже хочет проголосовать, но сидит с Серёжей. Недавно приехала, у Иры в университете сессия, потом ещё какая-то учеба, дежурства в больнице. Решили отправить бабушку с Серёжей к ним. Хорошо, что бабушкину комнату ещё не освободили. Но она как раз хотела выписаться и прописаться к маме, потому что вот-вот начнут давать ордера, если бабушка не пропишется, им будет полагаться однокомнатная квартира, а не двухкомнатная. Серёжа очень толстый, вредный, он всё время орёт и плохо ест. Его кормят по полтора часа, пляшут вокруг, развлекают, мама обычно трясёт перед ним связкой ключей, как погремушкой, он отвлекается и ему засовывают в рот кашу. Сережа надоел. Они почти никогда не сидят у себя на седьмом и всё время в их с мамой комнате, Саше даже не почитать. Сейчас мама спешит сменить бабушку, чтобы и та проголосовала до закрытия.
— А зачем там ватрушки, мам?
Этого вопроса мама не ожидала. Она убрала с лица растрепавшиеся волосы, подоткнула их под шапку, надела варежку.
— Это чтобы больше людей на выборы пришли.
— Ясно… Обмануть так хотят, да?
— Ну, вроде того.
— Ясно… А зачем мы тогда пришли, если им только это и надо?
— Мы не голосовали. Бюллетень испортили. Для них нас как будто и не было.
— А писала ты зачем?
— Чтобы знали.
Саша замолчала. Можно подумать, они не знают. Тётка в протёршейся шапке не знает, что ли, как они тут на Лесобазе живут? Да она сама здесь живёт, прямо в сороковом доме, окнами на свалку.
— Я к Аньке зайду? — спросила Саша. Очень уж не хотелось снова идти к Серёже, сидеть с ним, веселить его.
— Ну иди. Но к темени возвращайся. Стемнеет скоро. Суп сварен! Слышишь?
Саша только промычала «угум» и побежала через дорогу. День хороший, светлый, снег хрустит. Она пулей залетела в подъезд, постучала в дверь. Потом ещё и ещё. Никто не отвечает. Баба Тоня стояла возле двери, видно было, как она смотрит в глазок. Саша подпрыгнула изо всех сил раз, ещё раз. Старуха её увидела и открыла дверь.
— Шурочка? А Нюры нету. На выбора пошли дураки-то наши. Скоро, поди, оборотятся. Подождёшь здесь аль гулять поскачешь?
Ждать было некрасиво. Чего она станет сидеть тут одна? Пойдёт гулять. Саша помахала бабе Тоне рукой и выбежала. Хороший зимний день кончался. Тихо-тихо. Это потому что много снега. Снег пушистый, рыхлый, он, как губка, поглощает все звуки — только хруст под ногами слышен. Саша отошла специально в сторонку, под самые окна, где никто не ходил, — снег там совсем не примят и успокаивающе хрустит при каждом шаге. Она потопталась туда-сюда, покрутилась двумя ногами на месте, одной ногой, второй. Звук хрустящего снега на фоне полной зимней тишины всегда её успокаивал. В нём было что-то настоящее, вечное, обещавшее покой, защиту и предсказуемость. Зря она на выборы с мамой пошла и зря подсмотрела за ней в кабинке — от выведенных аккуратной учительской рукой букв ей стало больно и страшно. Лицо у мамы от злости ходило ходуном, щёки тряслись в безысходной ненависти. Только там, за ширмой, Саша по-настоящему поняла, как же плохи их дела. В такие минуты ей не то чтобы не хотелось жить — не хотелось думать, что их ждёт. Потому что, когда смотришь на потерявшую силы и надежду маму, не чувствуешь ничего, кроме страха и ужаса. На прошлой неделе у них была в школе психолог. Очень, кстати, похожая на цыганку, тоже с золотыми зубами, в ярком платке. Она то всем вместе, то по группам их проверяла, давала смотреть картинки, выбирать цвета, заставляла писать тесты, а потом каждого по очереди, в присутствии остальных, спросила, что они чувствуют сейчас, в этот их период начинающегося взросления. Все молчали. Все до одного молчали. Психолог стала ходить по рядам и спрашивать лично в лицо — никто ей не ответил. Только Саша сказала, когда до неё дошла очередь. Женщина в ярком платке почему-то очень настойчиво стояла и ждала ответа.
— Ужас, — Саша посмотрела по сторонам и поняла, что все хотели ответить точно так же, но боялись самого этого слова, будто от него их ударит током. Даже Анька, весёлая и ставшая теперь настоящей заводилой в классе, глядела глазами, в которых читалось только одно: «Ужас! Мы все чувствуем ужас».
Надо написать об этом когда-нибудь. Саша вырастет и напишет книгу. Так и назовёт её — «Ужас». Она очень постарается. Будет хорошо учиться, много читать, каждый выходной станет писать дома сочинения. Просто так, чтобы тренироваться. Буквально на днях они играли у Аньки дома, Саша рассказывала им новую историю про Барби и Кена. Сама придумала.
— Как ты хорошо сочиняешь, — похвалила её тётя Лена, потрепала по плечу и вдруг серьёзно добавила: — Вырастешь и обо всём этом напишешь.
— О чём? — спросила непонятливо Анька.
— О нас и о Лесобазе.
— Как мы тут живём? — встряла уточнить маленькая Женя.
— Да, как живём, — подтвердила тётя Лена, но не Жене, а Саше. — Как живём, выживаем, мыкаемся, как баба Тоня на кровати своей ютится, как вы с мамой воду носите, как дядя Валя слёг, как Анька дохлую крысу за хвост подняла и домой принесла. Обо всём напишешь.
Саша молчала. Никогда ещё вечно весёлая тётя Лена так с ней не разговаривала.
— Как книгу назовёшь? — спросила Анька.
Тётя Лена подсказала:
— «Ужасы Лесобазы». А ещё лучше — просто «Ужас».
У Саши внутри что-то оборвалось. Будто от часов с кукушкой отвалился маятник. Она закричала дико, громко, с рёвом:
«Мама! Мамочка!» — и выскочила из квартиры в одних колготках и платье. Долго плакала в подъезде, лицом к голубой стене. Тётя Лена вынесла ей шубу, накинула на плечи и всё время ждала на площадке. Когда Саша наконец вернулась, глаза у тёти Лены тоже были мокрые, но она улыбалась и приговаривала: «Ладно, ладно, что ты? Бывает и хуже, бывает. Мы ещё хорошо живём, очень хорошо».
Сегодня на выборах ей также хотелось закричать «Мамочка!» И сейчас хочется. Кричать. Нет, даже не кричать, а орать во весь голос, бежать и выбрасывать из себя эти слова ужаса. «Мама! Мамочка!»
Гулять совсем не хочется, но дома ещё хуже, дома Серёжа с его кашей. Его кормят кашей пять раз в день, он ничего, кроме каши, не ест, да и не особенно ему дают. Саша просыпается — бабушка уже варит кашу. Засыпает — снова каша на плите. Бедный! И мамы у него рядом нет.
Саша наконец отошла от Анькиного подъезда, посмотрела по сторонам дороги и перебежала её. Куда-то всё же надо пойти. Во дворе у них пусто, бегала пара чужих парней. Она ни с кем уже не играет во дворе, кроме соседки Таньки и Светки, но те сегодня вряд ли выйдут гулять — поехали в город. Остальные от Саши сильно отличаются. Бабушка говорила, что нормальных у них в доме трое: Саша, Светка и Танька, потому что их с Танькой мамы работают преподавателями, а у Светки — в прокуратуре. А остальные, говорит бабушка, алкашня будущая. Так что во дворе делать нечего. Там уже и не осталось ничего, качели доломали, только длинное бревно на цепях в форме крокодила цело, но на нём надо качаться сразу нескольким. Горки нет, доски выломали, с берега на фанерке теперь не катаются — в начале зимы там мальчик с папой провалились под лёд у всех на глазах, Саша тоже видела — они скатились с крутого берега, доехали почти до середины Туры и там провалились. Вылезли, конечно, но все обледенели. Больше туда дети не ходят. Нечего во дворе теперь делать и на берегу, а больше и некуда пойти. Одна она всё же далеко не убегает, даже в соседний двор побаивается без компании заходить, потому что появились злые дети, могут избить. Уж лучше у себя под окнами посидеть. Здесь и беседка есть. Правда, без крыши. Выломали крышу. Но есть скамеечка.
Она села, стала чертить ногой круг. Представила, что это сцена. Перед ней — целый зал людей. Разные иностранцы, учёные, артисты пришли её слушать. Саша — большой знаменитый писатель, зрители хлопают, чтобы она вышла и рассказала им про свою работу, свою книгу, свои планы. Вот тянет руку с вопросом пожилой мужчина с красивой седой бородой.
— Hello, my name is John. How are you?
— Well, my name is Alexandra, I am fine…
Джон задаёт ей вопросы, длинные, сложные, про её книжку и про то, любит ли она путешествовать. Саша отвечает. Конечно, на английском. Вообще-то в школе они ещё английский не учили, но у неё есть учебники, она их читает и знает разные фразы. Сейчас ей кажется, что она говорит по-английски быстро и совсем без акцента. Как во сне. Ей часто снится, что она разговаривает на других языках и даже пишет на них целые сочинения. Проснётся — будто всю ночь проговорила на английском или французском. Хочет записать услышанное во сне, но пока встаёт с кровати, всё куда-то из головы пропадает. И сейчас, как бы складно она ни рассказывала Джону о планах написать ещё одну книгу, она тут же всё забудет. Обидно…
Саша то вставала на место воображаемых зрителей и сама себе задавала вопросы, то садилась на скамейку и за себя отвечала. Да, у неё большие планы, она хочет написать много книг, не только о Лесобазе, но и про дрессировщика кошек. О девочке, которая мечтала стать принцессой, а когда узнала, что принцессами нужно родиться, решила быть балериной...
— Э-э-эй, ты чего туда залезла?
Это Танька махала ей рукой от турника в ивовой аллее. Она тоже была в шубе, отчего рука её почти не поднималась. Ещё десять минут, ещё бы чуть больше стемнело — Саша бы вообще не увидела, что ей машут. Но сейчас видно. Хорошо, что Танька спустилась, сейчас не будет страшно. Она быстро шла ей навстречу, отмечая на ходу, что во дворе, который оставался справа, всё же было не совсем пусто, оказывается, у самого берега гуляли и другие дети. Это хорошо, не одни. Саша взялась считать шаги. Наверное, где-то десять она уже сделала — интересно, сколько ещё. Начав вести счёт, она сразу стала шагать медленнее. Пять, десять. Как раз на десятом шаге она вдруг поняла, что Танька как-то иначе смотрится. Что-то не то. Ещё пять шагов — у неё на голове странное, белое. Другие пять — вроде, шапка. И последние пять шагов — белая пушистая шапка. Саша подошла вплотную к Таньке — да, на ней была надета такая же точно кроличья шапка. С точно такой же резинкой через голову. Саша молча разглядывала Таньку и чувствовала, как её лицо подтягивается в строгую и даже злую маску. Танька в ответ смотрела диковато. У неё были большие голубые глаза, русые волосы выбились из-под шапки, Танька, не снимая варежки, нервно убирала их с лица и продолжала смотреть на Сашу, не мигая, своими даже не распахнутыми, а какими-то растопыренными глазами. Они отошли друг от друга. Вернее отскочили. Стали, как два магнита, когда их прикладываешь обратными сторонами. Саша теперь была шагах в пяти от Таньки и чувствовала, что ненавидит её. Понятно, мамы купили им одинаковые шапки. Или купили шкурки и сшили. Мама с тётей Олей работают вместе. Ничего удивительного, что они вместе заказали дочкам шапки. Но Саша всё равно ненавидела Таньку. Она её, в общем-то, никогда не любила, Танька была чуть младше, сейчас ходила в третий. Что-то было в ней такое, неприятное. Она была не хулиганистая, а… Трудно сказать, бабушка говорила, что Танька вырастет шалавой или бродяжкой. И мама у неё есть, и папа, хоть и не родной, а вот посмотришь на Таньку — и сразу понятно, что она не очень хорошая. Много врала родителям, один раз у них пропали дома деньги и тётя Оля подумала на Сашу, Танька приврала, будто Саша оставалась у них в комнате одна. Ругались тогда страшно. А на следующий день Саша увидела, как Танька ведёт компанию таких же третьеклассниц, к которым прибились Гуля из их пансионата и сиплая Саша — все ели мороженое. Танька сказала, что нашла в луже много тысяч. Глупая какая! Они после этого долго друг с другом не разговаривали, но с Танькой мало кто играл во дворе — она вскоре прибилась мириться. Саша с ней общалась, когда уж совсем не с кем было. Как сейчас. Поздно и страшно идти к Вторушиным. Уж лучше бы она читала, конечно, дома. А то стоит теперь перед глазами эта Танька. Злая, кулаки сжала. На ней такая же шапка. Саше захотелось вцепиться в эту шапку. Разорвать её, затоптать клочки в снегу, чтобы Танька никогда больше в белой шапке не появлялась. У неё, у Саши, и так нет ничего своего: в их комнате всё время сидит бабушка с Серёжей, шуба у неё Наташина, даже книжки только из библиотеки и надо аккуратно их читать, по графику возвращать. Весной она наденет Наташину куртку и Наташины сапоги, которые та не успела стоптать. Только и было у Саши своей, собственной радости, что это шапка. Она ведь думала, что ей, лично ей такую шапку сшили и она одна будет в белой, пушистой, невесомой пуховой перине. Саша знает, что скоро эта шапка вытрется, особенно под резинкой и у воротника. Уже на будущий год шапка станет, как говорит мама, незнатка. То есть, потрёпанная. Ну дайте же вы хоть немного насладиться собственной шапкой! Саша, до встречи Таньки в аллее, даже и не догадывалась, как любила своего белого кролика на резинке. Теперь вот оказалось, что дороже и не было у неё ничего. Нет уж, она не даст Таньке ходить в точно такой же шапке.
Саша резко ступила вперёд и вытянула руки — схватить Таньку, содрать с неё кролика. Потом раскрутиться, как следует выволочь Таньку, протащить её по земле, чтобы она наверняка поняла всё про шапку. Саша была готова. Ненависть из неё выплёскивалась. Она только и хотела, что избить, проучить Таньку. Но схватить её не могла. Не так легко оказалось взять и ударить или толкнуть другого. Саша поняла, что не умеет. Она никогда не дралась, боялась, не хотела. Всегда убегала от агрессивных детей, уступала. Потом плакала от собственной слабости, потому что в их дворе надо порой уметь бить, чтобы тебя не дразнили. Но её особенно никто и не дразнил, ровесников в их двух пансионатах, стоящих друг напротив друга, почти не было, пожалуй, только Танька, Саша, Светка и сиплая Саша. Остальные были или сильно младше, или совсем большие. Так что Сашу не задирали. Наверное, ей в первый раз захотелось драться. Даже не драки хочется, а выместить всё. Ей всё здесь, в их дворе, на Лесобазе, в этой жизни, надоело, и всё она сейчас хотела избить, отпинать, проучить раз и навсегда. Только это оказалось не так-то просто. Она шаталась, переминалась с ноги на ногу, нелепо размахивала руками, будто угрожая Таньке, но не решалась схватить её за ненавистную шапку. А вот Танька поняла, что Саша не может напасть первой. Она чуть присела, примерилась и сразу толкнула Сашу в грудь. Не схватила, а толкнула. Саша не ожидала от младшей Таньки столь стремительного нападения и упала. Подняться было нелегко, она попыталась повернуться через левое плечо, опереться на правое, рывком подняться, но не могла. Танька тут же налетела на неё сверху и схватила за шапку. Шапка! Ведь это она, Саша, хотела оттрепать другую шапку, а теперь треплют Сашину. Такой поворот мгновенно её встряхнул, она собралась с силами и с первого раза поднялась. Помогла и Танька — нужно было лишь чуть оттолкнуть её от себя, Танька сама выпрямилась в полный рост, Саша оперлась на неё и тоже поднялась. Теперь они стояли обе на ногах, согнувшись буквами «Г», и держали друга за шапки. Саша с силой пыталась вырвать у Таньки клок, Танька драла шапку в ответ. Вдруг она больно царапнула Сашу по лицу. Надо было не дать ей к себе приблизиться, теперь главное — оторвать от головы её руки и схватить саму её за лицо. В кровь разодрать, глаза ей выдавить. Но Танька оказалась сильная, она вцепилась в Сашину шапку и не давала повернуть голову. Саша держалась за Танькиного кролика. Обе сильно мотали головами, дёргались, отчего шапки часто вырывались из рук, та и другая меняли хватки, а на снег летели белые клочки. Вот Сашина шапка разлетается белыми пушистыми облачками, вот — Танькина. Впрочем, уже и не поймёшь, где чья. Танька больно упирается Саше в лицо, хочет снова поцарапать, но пока не упускает шапку. Если она отпустит одну руку, Саша с силой на неё навалится и прижмёт. Танька держится за Сашину шапку двумя руками, сопит, пытается содрать шапку, надёрнуть её Саше на лоб, медленно она тянет руки на себя и вниз, стараясь добраться до Сашиного лица, раздавить его меж двух ладоней, а потом сорваться, оцарапать, впиться в глаза. Но Саша не даёт. Она так же не может отпустить хотя бы одну руку, так же пытается сдёрнуть с Таньки шапку и оцарапать её. Так же молча сопит. Они стоят, наклонившись, образуя теперь уже вдвоём буквы не «Г», а одну большую «П». Саша чувствует, что на правой её щеке выступила кровь, она мокрая и пощипывает. Снег пошёл, падает прямо на царапину. Надо что-то решать, как-то уже победить Таньку. Саша думает, не выпуская кролика из рук. Придумала! Сейчас она громко, что есть сил, закричит, просто крикнет «А-а!!!», топнет в Танькину сторону ногой, та испугается и выпустит шапку. Саша так и сделала, крикнула угрожающе «А-а!!!», кинулась в сторону Таньки, от неожиданности ненавистная Танька действительно отшатнулась. Всё, победа! Надо хватать Таньку за лицо, попасть пальцами в глаза, надавить со всей силы и толкнуть на землю — пусть валяется. Саша так и сделала, под пальцами она почувствовала что-то мокрое и мягкое — Танькины глаза. Танька закричала. Всё, надо её валить и убегать. Саша собралась с последними силами и уже рванула вперёд, как вдруг услышала над собой мужской голос. Пьяный мужской голос!
«Рано-рано два барана повстречались на мосту...»
Небольшого роста мужчина в полушубке, весёлый, с лицом, будто из воска, бледным, идеально гладким, стоял рядом и улыбался.
— Ну что, подрались? А ну, давайте я вам помогу!
Он потянул к ним руки, обе они сразу расцепились и побежали. Саша первая заскочила в подъезд и полетела по лестнице. Господи, здесь темно. Был же свет! Ну ведь был свет, когда они с мамой шли! А теперь темень. Как идти? Где этот мужик? Она посмотрела в сторону выхода. На улице совсем стемнело, так что ничего не было видно. И что же делать? Она подняла голову наверх — свет горел только на седьмом или восьмом этаже, точнее не понять. Неужели придётся ждать здесь маму? А если она задержится? Встретит там кого-нибудь из знакомых и заболтается? Или увидит, что Саши нет у подъезда, и пойдёт искать? Да и страшно. Стоять-то тут страшно. Она снова посмотрела наверх — нет, свет не выше седьмого. Что-то случилось, раз вырубило везде освещение. Она прислонилась спиной к стене. Пока нет никаких шагов, будет так стоять. А если услышит шаги или шорох, то выскочит. Главное, чтобы мужик в полушубке за ними не побежал. Интересно, где же Танька? Поймал он её? Жалко, конечно. Она, хоть и будущая шалава, всё равно ведь живая. С Танькой иногда можно было дойти до своего этажа.
Саша стояла у стенки и внимательно вслушивалась. Вроде что-то совсем рядом шелохнулось. Это на её лестнице! Выбежать не получится — кто-то стоит здесь. Значит, мужик побежал за ней и притаился. Саше стало плохо. Она только читала раньше в смешных книжках о том, как от страха у людей подкашиваются ноги. Или становятся ватными. Или не слушаются. Сейчас у неё случилось сразу всё. И сердце так громко забилось, что, казалось, вылезет из ушей. Чудовищная сила страха выдавит его, будто фарш, через маленькие ушные дырочки. Саша стала стекать по стене вниз. Надо вверх бежать, дура, а у неё отказали ноги. Прямо как в книжках.
— Ну, сука! — послышалось оттуда, где только что был шорох. Это Танька! Танька тоже забежала. Саша в ту же даже не секунду, а долю секунды снова встала на ноги и понеслась наверх. Она знала, что Танька точно так же боится и не останется одна. Саша побежит — и Танька побежит. Саша даже крикнула ей:
— Уходи отсюда. Пошла на улицу! Сама поднимайся! Я одна пойду.
Но Танька ведь тоже знала, что Саша боится и никуда не уйдёт. Она бежала за Сашей, слышно было, как старается догнать. Саша подумала вдруг, что можно сейчас размахнуться в темноте и толкнуть Таньку с лестницы. Пусть себе летит! Утром свет дадут — увидят. Дети из двора скажут, что к ним подходил какой-то пьяный дяденька. И всё. Саша думала об этом, не переставая бежать вверх. Она делала огромные шаги, сразу через две ступеньки, но Танька не отставала и шумно дышала пролётом ниже.
Наконец седьмой, здесь светло. Свет горит в коридоре на этаже, а на их, восьмом, лампочка светит даже на лестничной площадке и в фойе. Саша остановилась отдышаться. Она сама не верила, что не задохнулась здесь, что смогла в мокрой шубе, в тёплых штанах бежать семь этажей. Она наклонилась, упёрлась, как показывают бегунов на Олимпиаде, руками в колени и перевела дыхание. Танька встала тут же, тоже запыхалась. Она была чуть упитанней, наверное, ей тяжелее бегать вверх по лестнице. Последний момент. Ещё пара секунд, и Танька придёт в себя. Надо пинать её ногой, чтобы улетела вниз. В Саше было столько ненависти, какое-то нечеловеческое и, тем более, недетское озверение одолело её. Она резко развернулась и подняла ногу, чтобы столкнуть Таньку с лестницы. Но та, тоже будто зверь, заранее почувствовала опасность и схватилась за железные прутья под перилами. Саша с силой пнула её в грудь, но Танька удержалась.
— Ну, сссука, — закричала она в ответ и, быстро-быстро перебирая прутья руками, полезла вверх. Отцепиться от перил она боялась — Саша её сбросит. А Саша не знала, что делать. Убегать — глупо. Она хваталась за Танькины руки, чтобы оторвать её от перил и скинуть наконец с лестницы, пока ещё Танька была на пару ступенек ниже. Но та оказалась сильной и цепкой, она добралась до площадки между двумя лестничными пролётами. Теперь они обе стоят на одном уровне, снова, как бараны, упёрлись друг в друга головами и держатся за шапки.
Как там тот дядька сказал? «Рано-рано два барана...»? Точно, они с Танькой, будто те бараны из стишка. Но у них кто-то один должен победить. Саша должна, потому что старше и умнее!
Она собралась снова с силами и перехватила Таньку — вместо шапки вцепилась в её воротник. Надо сейчас раскачать Таньку и ударить её с размаха о стену. Или о перила. Засунуть голову между прутьев — пускай сидит. Саша старалась, как могла, сдвинуть Таньку, но та тоже пыхтела и точно так же пробовала ударить Сашу о стену. И у неё даже почти получилось, Танька вдруг оказалась… не сильнее, а злее, наверное, и брала Сашу благодаря своей животной злости. Схватила одной рукой за ворот, другой обхватила Сашин затылок и резко двинула её голову к поручням. Ещё чуть-чуть, и это Саша ударится лицом о стену, это Сашина голова застрянет между прутьями. И как крепко схватила Танька, не выкрутиться. Саша заплакала от бессилия, руки её уже почти выпустили Танькину то ли шапку, то ли шубу, голова почти коснулась прутьев, как вдруг что-то с Танькой случилось, она поскользнулась, нога сорвалась у неё со ступеньки, и она сама полетела вниз. Не сильно, конечно, не так, как Саша собиралась, чтобы насмерть. Скатилась на пару ступенек. Саша вырвалась и побежала домой. Можно было сейчас добить Таньку. А может, и не получилось бы. В этой драке Сашу неприятно поразило, что вот она, ученица четвёртого класса, отличница, не может драться в полную силу. Даже когда она пыталась столкнуть Таньку с лестницы, то делала это не до конца, не по-настоящему. Оказалось, что она не способна драться по правде. А Танька может. Она как зверёк. Танька перебивается с двойки на тройку, крадёт у родителей деньги и может по-настоящему убить. Саша только мечтала спустить её с лестницы, а Танька хотела и была готова. В этом разница. Саша поняла, наконец, почему бабушка считала Таньку дикаркой и будущей шалавой. Да с ней просто не будут играть нормальные дети — только такие же волчата. И откуда в Таньке эта дикость? Мама тоже в училище работает, папа водитель, очень хороший. Дядя Толя и дядя Валя — лучшие папы на всей Лесобазе. А Танька зверь. И пусть с такими же зверями бегает, Саша ей больше руки не подаст. Саша могла Таньку убить, Саша старше и умнее. Но Саша не хотела по-настоящему убивать, несмотря на всю ненависть. А Танька хотела и могла.
— Эт-то что такое?
Мама открыла дверь и увидела Сашу. Та даже не заметила, как поднялась на свой этаж, как добежала до двери и постучала. Сейчас она выглянула на всякий случай в коридор, не стоит ли там Танька. Но та тоже забежала к себе в дверь, и там кричала теперь тётя Оля.
— Я тт-я спрашиваю, — мамины щёки тряслись от злости, — эт-то что такое?
Саша сдёрнула шапку, почти полысевшую от проплешин, швырнула её на пол, на шапке осталась кровь. Отёрла рукой щёку — тоже кровь. Она сбросила сапоги и прошла в комнату. На её кровати спал Серёжа. Саша выскочила на балкон и закрыла за собой дверь. Мама дёрнула ручку:
— Выходи, говорю, простынешь вся, и так дохлая, как не знаю кто.
Она схватила Сашу за руку и одним рывком втянула её назад, в комнату.
— Ну, сучка! Мать горбатится, света белого не видит. Сшили ей шапку. Ну, здрасте-пожалуйте, спасибо, дорогая мама, за заботу. Бессовестная. Зла на тебя не хватает.
Саша смотрела в пол.
— Где шапку порвала? Говори!
Саша толкнула маму в грудь и побежала. На ходу скользнула в тапки, потянулась к двери и уже приготовилась выскочить, как неожиданно появилась бабушка.
— Не ори на неё! — пригрозила она маме кулаком правой, несгибающейся руки. От того, что рука не разгибалась, она была ещё страшнее, как кочерга.
Мама возмутилась:
— Как это не ори? Ты посмотри, что она натворила с шапкой!
— Это Танька-шалава. Сейчас я твоей Оле всё скажу.
Бабушка поставила на пол сумку, раздутую от покупок. Наверное, ватрушек набрала.
— Ты куда? — растерянно спросила её мама, но бабушка уже стучала в Танькину дверь.
Мама закрылась и вытолкнула Сашу в комнату.
— Но я хочу слышать, что она скажет!
— Не надо тебе слушать, бабушка с ума сошла. Ты где, повторяю, шапку порвала?
Саша отвернулась от мамы и зло пробурчала:
— С Танькой подралась.
— Нашли время! Старую шапку для драки не могла надеть? Шубу покажи, тоже, поди, порвала.
Она заставила Сашу раздеться и осмотрела шубу — целая.
— В последний раз спрашиваю, почему подралась?
— У неё такая же шапка, — сказала Саша и снова взахлёб заплакала.
— И что? Эко горе! У других детей вообще шапок нет — ходят в платках.
— А я не хочу, чтобы ещё у кого-то была такая же шапка.
— Не хочет она! Мы с тётей Олей вместе шапки покупали, в один день, за две уступили тысячу.
— А я не хочу!
— Почему? Вы же с Таней подружки.
— Не подружки мы. Я не хочу во всём одинаковом ходить. Я хочу своё. Чтобы у меня была своя шапка и больше такой ни у кого не было.
Мама, продолжая злобно поигрывать щеками, передразнила Сашу:
— Хочу, хочу… А что денег нету, носить нечего, есть скоро будем одну картошку, не понимаешь? И что придётся зиму в старой шапке дохаживать, с мятым боком. Это ты понимаешь?
Саша понимала. Ей плевать. Она с силой хлопнулась на кровать, но спиной задела Серёжу.
— И этот ещё тут! Да уберите его уже отсюда! — крикнула она раздражённо.
— Куда? — удивилась мама.
— Как куда? К себе, — Саша даже не поверила, что мама не понимает. Она совсем, что ли, глупая? Выросли все вместе в одной комнате — она думает, что так и надо, что все должны жить и спать вповалку.
Но мама не понимала:
— Куда он к себе пойдёт? Он же в Санкт-Петербурге живёт.
— К бабушке пусть идёт, у неё есть своя комната.
Саша обернулась. Бабушка как раз пришла от тёти Оли, стояла теперь в прихожей и смотрела на Сашу. Как-то не укоризненно, не пристыжающе, а, наоборот, пристыжённо. Саша даже не поверила, что бабушка её поняла. Мама не поняла, а бабушка понимает. Сейчас она потянулась к Серёже, взяла его, через спинку кровати, на руки и пошла.
— Покрывалом накрой, — прошептала она маме. Та подскочила, накинула на Серёжу покрывало, выпроводила бабушку за дверь. Они о чём-то там тихо переговаривались, шёпотом. Саша только расслышала:
— Не ругай её только. Не ругай.
Это бабушка маме говорила, мама ничего не отвечала. Саша дождалась, когда она закроется на все замки, отсчитала каждый поворот ключа, убедилась, что они в безопасности, и сразу же отключилась. В общем-то, можно было заснуть и привалившись к брату. Он ведь брат ей, в конце концов, хоть и сродный? Ну и ладно. Хорошо, что унесли, пускай у себя спит.
Утром мамы уже не было. Бабушка сварила кашу, Серёжа по-прежнему лежал на кровати, но уже на маминой.
— Сколько время?
— Так пора уж, — сказала бабушка. — Я сама будить хотела. Давай, бегом. У тебя три минуты на одевание и пять на завтрак.
Саша пошла умываться. Потом оделась. Все её вчерашние вещи высушенные висели на спинке кресла. Она решила пойти в том же, в чём гуляла.
Может, не через три, но через пять минут она точно сидела за столом и ела гречневую кашу. Простая каша на воде, с маслом. Серёже бабушка добавляла молока, а Саша не любила. Она быстро поела, влезла в шубу, в валенки, надела шапку. Шарф снова забыла! Ну что ж такое?! Молча подала его бабушке, та молча завязала. Портфель у неё собран, она в него никогда с утра даже не заглядывала — собирать портфель было обязанностью мамы, так повелось. Везде самостоятельная, тетрадки с учебниками Саша сама никогда сложить не могла. Вернее, складывала, но всегда бросала всё в портфель, как говорила бабушка, комом. Так что мама сама с вечера собирала. Расписание уроков она знала. Сегодня у них обычные русский, чтение, математика, природоведение и ОБЖ.
Надо торопиться. Саша выскочила в коридор, поправила на плечах ранец и уже собралась бежать, благо, на этаже светло. Но бабушка окликнула.
— Подожди! — она подошла к Саше, через порог протянула ей мешок со сменкой и поцеловала, погладив по спине неразгибающейся рукой. Тут Саша вспомнила про вчерашнее. Про Таньку и это удивительное открытие, что Танька зверь, а она, Саша, нет. Не будут они больше играть, не нужны такие подружки. Саша ещё раз поправила ранец и бросилась вниз. Как и по какому правилу у них в пансионате загораются лампочки, она не знала. Сейчас свет горел в коридорах на каждом этаже, но лестница и лестничные площадки не освещались. Она шагнула в темноту. Выбора нет, надо торопиться. Один пролёт, другой, третий… Вот уже пятый этаж. Саша остановилась настороженная — услышала подозрительный звук. Не то кто-то шебуршал, не то чихал тихо. Она вжалась в стену и чуть-чуть, одним глазом, заглянула в коридор пятого этажа. Если там насильник или вор, он может пойти за ней следом и напасть сзади. Она посмотрела ещё раз. Лорд! У своей двери, возле комнаты, где жил их участковый педиатр, как обычно, лежал послушный дог Лорд. Он-то, наверное, чихнул, а теперь чесал морду лапой. Вот кто её проводит! Саша протянула ему руку и позвала. Она уже просила его раньше провожать её, он знал слова. В этот раз она ему сказала:
— Ну, пойдём. Ну, пожалуйста. Там совсем темно. Я ведь тороплюсь. Опоздаю на первый урок, а вдруг природоведение? Элла Степановна меня весь урок стоять у доски заставит. Я, конечно, не буду стоять, я убегу, но потом маму вызовут, и она меня накажет.
Лорд внимательно слушал, его верхние веки мигали, складываясь над глазами домиками. Он как будто до конца не мог разобраться и переспрашивал.
— Ну, Элла Степановна... Природоведение у нас ведёт и ОБЖ. Ну пойдём быстрей!
Лорд встал, потянулся и посмотрел на свою дверь. Даже не посмотрел, а показал на неё носом. Саша всё поняла. Значит, дома ещё кто-то есть и Лорда нужно отпросить. Когда хозяин и хозяйка на работе в поликлинике, Лорд ни за что не уйдёт от двери, он весь день сидит. А бывает, что один уже ушёл и нужно проводить второго. Ну, например, муж на работе, а жене надо в магазин. Лорд тогда может отлучиться, но просит, чтобы обязательно постучали в дверь. Саша постучала.
— Кто там? — спросил задорный голос, будто ждал сюрприза. Это жена педиатра, тоже педиатр, с другого участка. Она очень красивая, у неё длинные-длинные тёмные волосы, коса до пояса. Саша ответила погромче:
— Это Саша с восьмого этажа. А можно, Лорд меня до улицы проводит?
Педиатр открыла дверь. Она была с полотенцем на голове, в халате, очень весёлая, красивая, мокрая. Расхохоталась, как и в предыдущие разы, когда Саша «отпрашивала» Лорда:
— Ну пусть.
Потом наклонилась к догу, погладила его по голове и сказала: «Иди! Только до магазина и быстро назад. Понял?» Потом добавила Саше:
— Можете до продуктового дойти, но потом домой его отправь, мне надо убегать.
Дог очень смешно подскулил и даже как будто кивнул. Саша на ходу крикнула: «Спасибо!» и побежала к лестнице. Лорд шёл впереди. С ним её точно никто не тронет. Все знали, что этот дог очень умный и что он не просто ходит с детьми и своими хозяевами туда-сюда, а по-настоящему охраняет. У Лорда голова больше Сашиной. И больше, чем у взрослых. Он вообще ростом с человека и даже, пожалуй, выше. Да-да, если Лорда поставить на задние лапы, он будет выше любого мужчины. Только тощий очень. Как гимнаст. Лапы у него — будто из канатов, с узлами на концах, тонкие-тонкие и гнутся во все стороны. Бабушка, когда Лорд только появился, говорила про него: «Самим, поди, жрать-то нечего». С тех пор он ещё больше похудел. Но всё равно держался очень уверенно. Был настоящий хозяин этажа, Лорда все уважали, и никто из хороших людей не боялся. Плохие боялись, и поэтому на пятый при Лорде не приходили. Врач, тот самый мужчина с Сашиного больничного участка, как-то рассказывал, что они поначалу переживали, как бы собаку не отравили, но Лорд не берёт ни у кого еды. Даже если бросить с ним рядом кусок мяса и уйти, он не притронется. Брешет, наверное, педиатр — прям, бросали бы они посреди коридора кусок мяса? Но Лорда пока действительно никто не смог отравить или подкупить, хотя наверняка хотели. Оля Быкова ведь тоже на пятом жила. Когда Лорд на этаже появился, они с мамой обрадовались, мама Оли покупала ему колбасу, даже мясо иногда, потому что он охранял, получается, и Олю. До Лорда к ним несколько раз пытались залезть и ограбили в итоге, а при Лорде ничего такого не было. Наверное, и другие соседи тоже ему еду передавали — все хотели, чтобы Лорд хоть немного и их дверь охранял. Кормят-кормят, а он всё равно тощий. Сколько ж он ест, если его целым этажом прокормить не могут?
Они вышли к лестнице. Лорд обернулся, убедился, что Саша его догнала, и пошёл вниз. Какой понимающий! Саша шла следом за псом и иногда его украдкой задевала — ей было приятно прикоснуться к сильной, пусть и тощей, спине. Лорд был серо-голубого цвета и переливался. Очень красивый. Саша его жалела, он ведь днями лежал в коридоре. Но другой жизни для Лорда не было. У неё тоже нет выбора, надо проживать свою жизнь в тухлом пансионате, под светом выкрашенной в жёлтый цвет лампочки. Да, вкрутили лампочки к утру, покрасили в жёлтый. Вчерашние прозрачные, видимо, ночью вывернули. Им с мамой хоть квартиру дадут, а Лорд так тут и останется.
Они спустились уже вниз, когда навстречу им, с улицы, вышла пьяная дворничиха. У этих двоих теперь не поймёшь, кто именно дворник, то ли муж, то ли жена, подметали двор они по очереди и очень мало. Жена постоянно пила, побиралась: то на больной зуб денег ходит по этажам просит, то якобы внучку посылку в армию собрать. Саша её боялась, потому что дворничиха была неестественного цвета. Люди такими не бывают. Наверное, только мёртвые. Тётка эта, а уже, скорее, даже бабка, была какого-то цвета протухшего мяса, серая с красным отливом. Она всегда лоснилась, ходила опухшая, под глазами у неё постоянно висели не то мешки, не то фингалы. Сегодня точно был фингал, сине-жёлтый, с кулак толщиной. Тётка шла навстречу в стоптанных чунях, в замызганной искусственной шубе под леопарда, в искусственной же шапке, такой же серебристо-голубой, как Лорд. Он покосился на неё, остановился на последней ступеньке и приподнял с одной стороны губу — показал зубы. Тётка отодвинулась, на всякий случай поздоровавшись с Сашей. Вежливо и внятно сказала ей:
— Здрасте. Проходите, пожалуйста.
Лорд ещё раз осмотрел тётку и встал, пропуская Сашу вперёд. Она вышла уже на улицу, как на верхних этажах в коридоре раздался крик. Страшный, истошный. Явно крик пьяного, ничего серьёзного, просто у кого-то дома кричал пьяный. Лорд встал, послушал, потом отёрся один раз о Сашину голову и понёсся назад.
— Ты куда? Эй, ты же обещал?
Она расстроилась. До магазина мог бы её довести. Они бы к Аньке по пути зашли. Потом она поняла — пёс побежал разбираться. Наверное, подумал, что это у них на этаже буянят. Может, даже ломятся в их дверь. Извинился перед ней, головой потёрся. Ну ладно, хоть мимо дворничихи провёл, Саша её жуть, как боялась.
Надо к Аньке. Она быстро побежала через дорогу, залетела в подъезд, тоже освещённый жёлтой лампочкой, и постучала несколько раз. Тишина. Ушла, что ли? Саша хотела посмотреть время, но вспомнила, что у неё больше нет часов. Были одни, ей Светка одалживала поносить, но пришлось отдать. Она за всё утро даже время не узнала, так выскочила. Застучала ещё сильнее. Услышала, как к двери подошла баба Тоня. Подтянулась на цыпочки, чтобы та увидела её в глазок.
— А учесала Нюрка-то. Ты тоже давай шибче, восемь никак.
Баба Тоня открыла ей дверь, всё в той же своей ночной рубашке и в том же халате. Саша очень и очень внимательно в последние годы рассматривала, в чём ходит баба Тоня, и была совершенно точно уверена, что минимум пятый год та носит одну и ту же рубашку с халатом. Они уже до дыр вытерлись. Саша губами сказала ей «спасибо» и выскочила на улицу. За эти несколько минут, что прошло после выхода из дома, чуть посветлело. Едва заметно, но этого хватило для чувства безопасности. И сколько же время? Вернее, который час? Вдруг бабушка ошиблась и Саша проспала?
Опаздывать не хотелось. Если первый урок у Эллы Степановны, она всю душу вымотает. Саша так не хотела прийти после звонка, что решила срезать. Не надо доходить до магазина и улицы, которая обычно ведёт к железной дороге. Можно пробежать дворами, через барак Оли Иващенко и дальше. Только придётся перелезать по трубам теплотрассы и переходить без «зебры». Зато быстрее.
Саша так и сделала. Она не бежала, а очень торопливо шла, потому что бегала плохо и всегда быстро уставала. Сейчас ей стало тяжело даже от быстрой ходьбы. После железной дороги она замедлилась — сил не было. Шла тише и наконец заметила, что в школу больше никто не идёт. Только далеко впереди бежал какой-то мальчик с портфелем — его освещали фары машин. Точно, опоздала!
На последнем участке она всё же поднажала. Вбегала в школу одна — никого не встретила. Даже сменку никто не проверял — дежурные ушли вглубь коридора, Саша издалека видела, как они сидят на подоконнике возле кабинета ИЗО. Хорошо хоть гардеробщица на месте. Вообще-то, они раздеваются в классе, но Саша до сих пор не выяснила, какой первый урок. Если природоведение или ОБЖ, то они будут заниматься в другом кабинете и вообще в другом крыле, туда с одеждой не зайдёшь. Можно, конечно, сначала сходить в свой класс раздеться, но тогда она совсем опоздает. Да и вдруг там чужой урок?
Саша посмотрела на часы на стене. Ох, уже 8.22. Она так никогда не опаздывала. Возможно, вообще не опаздывала на уроки. Даже и не знает, как заходить к учителю.
Она побежала посмотреть расписание. В холле, слева от барельефа космонавтов — и почему в лесобазовской школе кругом были космонавты? — висело расписание старшеклассников. А справа в этом году повесили наконец расписание младших классов. Раньше вместо него здесь был большой выцветший плакат с красными буквами «Лесобаза — кузница лучших людей». Убрали куда-то.
В расписании первым уроком стояло ОБЖ в 227-м кабинете. Самый дальний конец дальнего крыла их второго, малышового, этажа, где были начальные классы. Саша решила пойти по запасной лестнице. Их в школе было три, центральная и самая удобная начиналась сразу напротив кабинетов директора и завуча. Не хватало ещё попасться после такого опоздания. Саша страшно боялась и директрису, и завуча. Это были две сестры. Смешно, но директора тоже звали Ирма, как мамину подружку, только Сергеевна. И она была ну точь-в-точь такая же. Чёрная и золотозубая. А её сестра была Ирина Сергеевна. Или наоборот… Они близнецы, но не очень похожие. Но и такими их все путали. Ни с той ни с другой Саша встретиться не хотела. Она побежала к запасной лестнице, проскочила мимо кабинета трудов для мальчиков. Заглянула в щель: сонные и какие-то опухшие, совсем большие парни, наверное, последний класс, стояли возле станков. Саша знала, что на них они делали бирки. Все мальчики их школы на всех трудах делали бирки для гардероба, которые школа потом продавала в филармонию и в тюрьмы даже. Муж Ирмы Александровны, той, маминой, устроился в их школу учителем ОБЖ, вёл поначалу ещё и труды, но не захотел делать бирки, был какой-то скандал, он даже, говорят, ходил в районо и кричал, что не для того воевал, чтобы детей потом эксплуатировать. Кое-как тогда дело замяли и его оставили ОБЖ-истом для старшеклассников. А бирки штамповал теперь круглый дядечка в клетчатой рубашке, очень похожий на актёра Калягина. Ирма Александровна, мамина подруга, один раз сказала на работе, что школьная Ирма на этих бирках уже дом себе отстроила. И пугала, будто к тому времени, когда Саша дорастёт по пятого класса, бирки делать заставят и девочек. Саша присмотрелась: да, мальчики заняты бирками.
Она ещё немного поподглядывала, услышала сзади шаги и побежала на лестницу. В класс вскочила запыхавшейся. Конечно, не хотела, чтобы так вышло. И даже не верила, что сможет запросто войти в кабинет после опоздания, но тот кто-то, кто шагал по первому этажу, поднялся следом за ней на второй. А вдруг это директор? Да пусть даже и завуч! Саша ворвалась в кабинет и закрыла за собой дверь. Элла Степановна посмотрела на неё с театральным выражением. Так в телеспектаклях и кино глядят на гостей, которых давно заждались.
— Ну, здрасьте! И в чём только твоя, Володина, душа держится?
Учительница наступала. Саша прижалась к двери, даже приоткрыла её и посмотрела, нет ли кого в коридоре — может, ещё удастся выскочить? Но там как раз ходила Ирма-Ира.
— Душа, говорю, твоя, где, Володина? Сколько весит в граммах?
Саше стало нехорошо. Сумасшедшая же. Она посмотрела на класс — все сидели спокойно. Как всегда у Эллы Степановны, запуганные, но не удивлённые. То есть, все понимают, о чём идёт речь.
Учительница дошла до Саши, заглянула ей в самое лицо, круто развернулась на каблуке и пошагала к своему столу.
— Кто мне скажет, сколько весит душа Володиной?
Саша совсем уже решилась бежать, но в это время снаружи слегка подёргали дверь. Ирма-Ира проверяет, всё ли в порядке! Саша сжала за спиной ручку — пусть думает, что у них закрыто и всё хорошо.
— Повтор-р-р-р-я-ю, — офицерским голосом, на раскате, спросила Элла Степановна, — кто мне скажет, сколько грамм весит душа Володиной?
«Граммов, дура!» — выругалась Саша.
Руку поднял Дима, хорошист, каких она не любила.
— Давай, Лисовец!
— Душа весит 59 грамм.
«И ты дурак!» — печально отметила Саша.
Учительница грозно шагнула в сторону Лисовца, у неё был такой вид, будто и его хочет к двери поставить:
— Чья душа?
Лисовец замялся, втянул голову в плечи и оттуда, из глубины своего синего пиджачка, промямлил:
— Душа Саши.
— Какой Саши?
— Володиной.
— Ты полностью можешь сказать? Нормально!
Серёжа совсем сморщился и пробормотал:
— Душа Саши Володиной весит 59 грамм.
— А откуда нам это известно? — не отступала учительница.
Лисовец ухом показал на доску:
— Из фильма.
Тут только Саша заметила, что в кабинете поверх доски висит белый экран, на нём — фотография: человек, мёртвый или спящий, лежит на столе, накрыт простынкой, от него поднимается тонкая струйка дыма. На первой парте, у Алёши Симакова, стоит проектор. Господи, что здесь происходит?
Элла Степановна посадила Лисовца и снова стала вызывать:
— Кто объяснит Володиной, что было в фильме и на чём мы остановились?
Руку поднял Алёша.
— Ну, Симаков. Только не мямли.
Алёша с трудом вылез из-за парты, пригладил живот, как будто тот за время сидения смялся, и начал рассказывать:
— Ну, это… Мы смотрели кино про то, что у человека есть душа. Когда живого мужчину взвесили, а потом уже мёртвого, у него не хватило 59 грамм. И ещё женщину так взвешивали, и разных старушек, и детей. Вот… — Алёша заволновался, стал теребить себе на бёдрах штаны.
— Молодец, Симаков, садись! — похвалила учительница и продолжила. — Душа человека весит 59 грамм. В душе сосредоточены все наши основные функции: любовь, радость, сострадание, стыд, совесть. Володина, у тебя есть совесть?
«Да не грамм, блин, а граммов», — зло огрызнулась Саша про себя, но вслух ничего не сказала.
— Нет у тебя, Володина, ни стыда, ни совести, поэтому твоя душа, может, и 30 только грамм весит. На крайняк сорок. Садись.
Саша прошла к своему стулу. Странно, на нём сидела Света Кузьменко. Тихая девочка, тоже новенькая. Села рядом с Анькой. На уроках вне их класса им разрешали иногда садиться кто с кем хочет. Они сидели с Анькой. И вот надо же! Саша растерялась и встала над Светой.
— Ну, — спросила Элла Степановна, — чего стоим? Жопа встала — место потеряла.
«В тюрьме она, что ли, работала? Всегда так разговаривает», — подумала Саша и пошла искать место на последних партах. Но они тоже были заняты. В конце среднего ряда сидел в одиночестве Таир. Ну вот, как в классе сидят, так и здесь сядут. Она поставила свой ранец на пол, села. Таир радостно улыбнулся, видно было, что он хотел даже сказать ей «привет», но боялся учительницы.
— Досматриваем слайды! — скомандовала учительница. — Алёша, выключи свет.
Симаков, в спешке застревая между стулом и партой, полез к выключателю. Потом громко плюхнулся на своё место, с одышкой. Совсем толстый!
— Крути следующий, Алёша!
Тот что-то крутанул — на экране появилась большая газетная заметка, буквы жирные, размазанные, ничего не разобрать. Только заголовок видно «Человек любит одною лишь душою». И совсем уже непонятное фото, чёрно-белое.
— Душа — это, как теперь уже доказала наука, такой орган, без которого у людей не только нет стыда и совести, — тут Элла Степановна демонстративно вытянула шею и посмотрела в сторону Саши, — но они действительно не могут любить. Если отнять у человека душу, он станет каким?
Все молчали.
— …он станет, — учительница поучительно подняла палец вверх, — бездушным!
Кто-то из первого ряда спросил тихонько:
— А можно душу забрать у живого человека, не у мёртвого?
Учительница встала:
— Как два пальца об асфальт! Душу человека, особенно таких глупых и маленьких, как вы, легко можно выменять на цацки, конфеты, деньги или другие блага. Вы же теперь все какие? Помани вас пальчиком — душу отдадите за мороженое и новые лосины. Да вы все без души, давно продали! А назад душу получить нельзя, запомните. Вы пропащие!
Даже с задней парты и в полумраке Саша увидела, с какой ненавистью смотрит на них всех Элла Степановна. Тощая, рыжая, в длинных туфлях-лодочках, больших ей настолько, что она подкладывает в носок газеты — они видели! — учительница всегда их обижала и говорила, как зэчка. Хотя преподавала природоведение, у пятиклассников — экологию, ещё биологию, ну и ОБЖ теперь. Когда Элла Степановна к ним пришла, Саша даже уточнила у мамы, может ли так стать, что в школу устроится зэк. Мама удивилась:
— Ну, если обманет, то может. Труды вести, например, или кочегаром.
— А учительницей природоведения может? — спросила тогда Саша. Мама, помнится, даже поперхнулась. Она долго кашляла, отпила воду, проглотила, наконец, попавший не в то горло пельмень и сказала серьёзно:
— Природоведения — вряд ли. А что?
Не поверила Саше. А вот Саша уверена, что эта Элла Степановна зэчка. Или работала в колонии. На прошлом уроке она вызвала к доске Лену Рудникову. Та страшно переживала, даже плакать начала, кое-как ответила, учительница поставила ей четвёрку с минусом и сказала вдруг: «Ну и вот, а ты боялась. Даже юбка не помялась». Точно зэчка! Саша их видела и знает.
На экране сменялись, один за другим, слайды. Все какие-то газетные вырезки, чушь про душу, вылетающую из человека, про клиническую смерть. Портрет мужчины, который якобы взмыл над своим телом в реанимации, смотрел на себя со стороны, а потом вернулся и ожил. И тут же фотография, как врачи его спасают — прикладывают к груди электрошокеры. Какая глупость! Если бы ещё кто другой им про душу рассказывал, можно было бы понять. Ну не эта же зэчка? Саша смотрела вокруг. Интересно, ей одной кажется, что рыжая калоша в больших туфлях сошла с ума? Похоже, нет, не одной. Все выглядели ошарашенными, даже у самых тупых, вроде Оксаны Ермаковой, было на лицах такое выражение, будто им первого апреля фильм про войну показывают. Саша вспомнила хорошее слово — «неуместность». Всё это было сейчас как-то очень уж неуместно. И сказки про душу, и выступление учительницы, её нападки на Сашу, слова о том, что все они душу продали. Кому они что успели продать, дура? Это их взрослые продали. Что у них есть-то, у детей? У училки этой туфли хоть и большие, да наверняка свои, а вот у Саши почти всё с чужого плеча, ничего своего нет. Кому она душу продала? Да у неё, как из школы выйдет, душа сразу в пятки убегает — не нащупаешь, где уж её продавать? Дура! Ну дура ведь! Зэчка!
ПЯТЫЙ КЛАСС. ЛИСТЬЕВА УБИЛИ
Они уже почти вышли из школы, стояли у внутренних тяжёлых дверей. Гардероб остался справа и чуть позади. Слева, вплотную к входным дверям, построили будку вахтёра. Были какие-то взрывы, говорят, по всей стране захватывают заложников. Решили в школе поставить охрану. Отец их классной руководительницы Ольги Анатольевны помогал. Саша помнит, как он после Нового года пришёл к ним на урок ИЗО и спросил, кто из мальчиков хочет помочь строить вахту. Потом сказал:
— Я сам в Чечне воевал, у меня вот такие там были пацанята, чуть постарше, мы не позволим, чтобы это повторилось в нашей родной Тюмени и в родной 28-й школе.
Сжал кулаки, щёки тоже сжал, увёл Ваню Дылду, Максима Киселёва и Таира строить вахту. Через пару дней у входных дверей появилась вахтёрша, да так до сих пор там и сидит. Сейчас эта женщина, наверное, уже бабушка, тоже была в своей каморке. Но не сидела у окошка, а смотрела стоя в маленький, меньше учебника, телевизор. С ней рядом стояла старая гардеробщица, какие-то учительницы, физрук. Смотрели молча, будто там показывают похороны. Саша подтянулась в окно и заглянула в экран: на нём было написано «Владислав Листьев убит». И фотография Листьева. У Саши пробежал в животе холод. Что-то склизкое, жуткое. Такой холод бывает, когда мама на автобус опаздывает и приходится ждать её до ночи. Или когда по Белому дому стреляли, а Саша сидела весь день в пансионате одна, смотрела телевизор и вжималась от страха в пол. Ей тогда так страшно стало, что она боялась шелохнуться, будто, шевельни она хоть пальцем, и потолок, и пансионат их, и, вообще, весь мир рухнет. Сейчас от этого портрета Листьева, от лиц учительниц и гардеробщицы ей казалось точно так же.
— Пусти! Ну пусти! Чё там? — это Анька лезла к окошку. Она просунулась рядом, теперь они обе, каждая половиной лица, заглядывали к вахтёрше в каморку. Анька вряд ли успела прочитать надпись, когда фотография пропала, и начались новости. Сказали про экстренный выпуск. Они приготовились послушать, как вышла вдруг к ним из-за спин незнакомых учительниц Наталья Валентиновна. Она была вся в слезах, обняла их обеих с Анькой и по-настоящему, будто на кладбище, запричитала, как в кино:
— Убили! Убили, девочки, Владислава Листьева!
Она достала из-под манжеты носовой платок, вытерла глаза с размазанной по ним тушью, убрала платок снова куда-то под рукав, потом сгребла Сашу, Аньку и ещё пару девочек чуть постарше, которые тоже прибились послушать новости, и с рёвом повела их к двери:
— Нельзя вам девочки, смотреть. Не смотрите.
Они вышли. На улице почти стемнело. Эта вторая смена… Саша никак не могла к ней привыкнуть. Встаёшь — одна, собираешься — одна, домой возвращаешься — одна. Ну с Анькой, то есть, и с другими девочками, но мамы ещё нет. Когда учились с утра, можно было с ней вместе выйти и чуть-чуть подождать у Аньки. А теперь нельзя же в семь утра к ним приходить, если школа с часу. Пока встанешь, поешь, оденешься, наслушаешься через дверь подозрительных звуков, спустишься на улицу, так набоишься, что потом весь день ходишь, будто подмороженная. А ведь ещё назад одной возвращаться!
Вообще-то их хотели сегодня отпустить пораньше, чтобы они готовились к вечеру. Он завтра у них будет после второго урока. Ольга Анатольевна так подгадала, что первым уроком им поставили ИЗО, а вторым — классный час. Не будет занятий, они станут готовить кабинет, сдвигать парты. Завтра придут родители… Кто успеет. Саша завтра выступает, поёт под фонограмму. Анька играет в «Любовь с первого взгляда». И дискотека в классе, и чаепитие. Но это завтра, а сегодня им нужно идти домой по тёмной улице. И Листьев убит.
Анька взяла Сашу за руку.
— Да не боись ты! — бодро сказала она.
Хорошо ей, у неё родители, поди, уже дома и только первый этаж.
— Сейчас остальные пойдут. И мы с ними! Ну! Пошли на скамейке-то посидим, всех дождёмся. С Альфиёй дойдём и с Мякишевым.
Точно, Мякишев! Саша мельком видела, что он тоже лез смотреть новости, а теперь сидел на скамейке. Мякишев жил в оштукатуренном бараке за железной дорогой, напротив садика. Это больше половины пути. А там светло, фонари у продуктового — они с Анькой как-нибудь добегут. И потом что-нибудь придумают.
— Листьева убили! Листьева убили, — закричала, по-сумасшедшему держась за волосы, ещё одна неизвестная учительница.
Она бежала из правого крыла коридора в левый мимо холла, мимо гардероба, вахты, словно из кино, всклокоченная, чёрная от горя. Когда только успела почернеть?
— Убили Листьева! — кричала она уже в конце коридора, где-то возле мальчишеского кабинета трудов.
Саша толкнула дверь, потом ещё одну и выскочила на улицу. За ней прибежали Анька, Мякишев, Альфия и Оля Иващенко. Они молча пошли к дороге. Возле перехода их нагнали Салават, Рудникова, Лисовец. Никогда они друг с другом хорошо не играли и нормально не разговаривали, но сейчас старались держаться вместе. Даже Салават, которого никто не любил за дружбу с вором Королёвым, пошёл рядом. Будто и сам по себе, но не отставал.
Первая свернула Рудникова. Не попрощалась — просто юркнула в свой дом, где её ждала королевский дог Альма. Потом повернул направо и пошёл к дальним, на этой стороне железной дороги, баракам Лисовец. Остальные перебежали сначала большую дорогу, потом — железную. Альфия побежала к пятиэтажке возле садика, она жила в подъезде посередине этого дома, но не дошла с ними до арки, а свернула сразу, в их дворе всегда горели фонари, потому что там жил начальник ДСК. Саша завидовала детям из этого длинного дома — им не страшно. Вот бы ей пожить так хотя бы недельку. Чтобы и на улице, и на лестнице светло было.
Мякишев жил в белом бараке, от которого почти полностью отвалилась деревянная сетка со штукатуркой и видны теперь были брёвна. Этот барак стоял сразу у дороги: повернёшь, сделаешь пятнадцать шагов — и уже на крыльце. Мякишев посмотрел на них — Сашу, Аньку, Олю — и сказал как-то расхлябанно:
— Ну, пока?
Будто ждал от них какого-то ответа. Анька помахала ему рукой, Саша с Олей ничего не сказали. Мякишев дошёл до угла дома и встал теперь рядом с крайними, их с мамой, окнами — окна были тёмные.
— Мамы нет, можно ещё погулять. Проводить вас, что ли? — теперь уже неуверенно и небрежно спросил он. Ему страшно, он не хочет дома один сидеть. Мама его — это все знали — пьяная почти всегда, она и не выходит на улицу. Если свет в окне не горит, валяется, значит, может, и не одна. Сколько комнат у них и была ли у Максимки своя комната, Саша не знала, может, он домой не хочет, потому что в их единственной комнате пьяные мамины собутыльники лежат? Но какая разница? Главное, что Максимка проводит.
Сейчас он вышел вперёд и как бы повёл их за собой. Они молча шли. Никто ничего не обсуждал. Да и обсуждать было нечего, потому что даже Саша бы не смогла объяснить, что же такое тяжёлое, страшное на неё вдруг стало давить от криков «Листьева убили», от его фотографии в больших, будто глаза мухи, очках. Если уж и Саша не могла объяснить, откуда вдруг появилась эта непереносимая тревога, эта уверенность, что впереди, возможно, прямо сейчас, вот здесь, за магазином, им всем придёт конец… Если Саша не знает и не умеет, остальные вообще ничего не скажут, Саша самая умная. Поэтому она и не ждала, что кто-то заговорит — они не могут. Но по ним видно, что все они, даже Максимка, запущенный и грязный, даже Оля, и даже весёлая Анька чувствуют то же самое.
Максимка прошёл ещё один дом-барак и свернул с дороги во дворы. Вскоре понял, что никто за ним не идёт — остановился.
— Так ведь короче! — зазывно махнул им рукой. Они не двигались. Максимка постоял-постоял и вернулся к дороге. Догадался, что им страшно. Он-то с трёх лет тут бегает один, всех алкашей знает, а девочки боятся. Особенно сейчас.
Мякишев довёл их до магазина. Там горел внутри свет, теперь продуктовый работал до восьми, в магазине видны были пустые прилавки, яркие витрины холодильников с продуктами и ни одного продавца. Анька первой заскочила в тамбур.
— Погреемся! — сказала она.
Внутри во всём огромном зале, где во времена очередей набивалось, наверное, по пятьсот человек, никого не было. Над прилавками тревожно, почему-то мерцая, горели длинные лампы. В крайнем от выхода отделе с макаронами, конфетами и пирожными стояла у весов табличка «Перерыв 5 минут». В молочном отделе на прилавке лежали на разделочной доске едва начатая голова сыра и большой нож. В отделе с мясом сидела на витрине кошка. Хлебное окно было пусто. В кассах тоже никого. И так неприятно посверкивают лампы, будто напряжение сейчас рванёт.
В магазине, в самом дальнем углу между хлебными и мясным отделами, мыла пол старушка. Мякишев прокричал ей:
— А где все?
Она не услышала.
Тогда они вчетвером подошли к ней и похлопали старушку по спине. Анька спросила:
— Бабушка, что случилось?
Уборщица испугалась:
— Батюшки, так ить и в могилу можно свести.
Она отжала швабру, поставила, сунула черенок под мышку, отёрла о передник руки:
— Вы за хлебом? Я позову, обождите, я шибко. — Мякишев помотал головой:
— Та не, мы погреться.
— Обогреться? Ну грейтесь, милые, грейтесь, тока не наследите мне.
Она продолжала стоять и смотреть на них. Анька громко, как привыкла кричать бабе Тоне, спросила:
— Так где все-то?
— Все где? Так телевизер смотрют. Новости там.
Тут Саша не удержалась:
— А вы почему не смотрите? Ведь Листьева убили.
— Та я, доченька, слышу плохо. Да и сроду у меня телевизера-то этого не было, я ить и не знаю, кто ихний Истьев-то… или как, говоришь, Листьев? Хороший, однако, был человек, вишь, как все всполошились-то. Даже заведушша переживат. Сейчас они по новостям досмотрют да и выйдут все. Закрываться ж скоро пора.
— Ну до свидания, — сказал Максимка и первый развернулся.
— Обогрелися уже? Ну бегите, бегите домой. Родители, поди, заждалися.
Саша хотела сказать, что они здесь мнутся, потому что родителей дома нет. Ну или — тут она посмотрела на Мякишева — кое у кого валяются на полу пьяные.
Они вышли из магазина. Сначала довели до дома Олю Иващенку. Её отец курил на балконе, он крикнул ей:
— Давай, я выхожу, — и пошёл встречать.
Потом они проводили Аньку. Родителей, как ни странно, ещё не было, хотя они сейчас никуда не уезжали — в эти дни они торговали на рынке. Пока закончат, пока вещи спакуют, пока ларёк закроют — возвращались поздно. Аньку проводили до квартиры. Та открыла своим ключом, дёрнула ручку двери — за ней стояла баба Тоня. В комнате был включён телевизор. Новости уже кончились, снова была видна фотография Листьева.
Баба Тоня погладила Аньку по голове и впустила. Потом так же погладила по шапке Сашу:
— Шурочка, посидишь у нас? Нет, домой почешешь? Мать-то дома?
Саша не ответила — мотнула головой. Привыкла, что баба Тоня не слышит. Но откуда же она узнала, что домой идти Саша не хочет?
Они с Мякишевым вышли на улицу. Очень непривычно идти с мальчиком рядом, наедине, да ещё с таким хулиганом. Саша, вообще-то, считала, что влюблена в Ваню Дылду. Завтра он тоже будет играть в «Любовь с первого взгляда». Саша приготовилась плакать, потому что она не играет. Но любовь к Ване была какая-то неясная. Скорее похожая на злость — Саша злилась, что Ваня с ней не сидит, не встаёт рядом во время игр и на новогодней дискотеке танцевал только с новенькой Машей Астафьевой. Максимка вызывал в ней другое чувство. Казалось, будто она голая на крыше танцует посреди белого дня. Или делает ещё что-то такое вызывающее. Отчего все на неё смотрят и думают: ну и ну, Саша идёт с мальчиком, да ещё с Мякишевым! Она его не боялась, конечно, даже жалела всегда, с самого садика, особенно после того как в новогодние каникулы мама ему рот порвала. Схватила ручку от сковородки, такую съёмную штуку, чтобы за горячий чугун не браться, Саша никогда не слышала, как она называется, хотела Максимку ударить ею и как-то неудачно зацепила ему рот, вернее, щёку. Порвала почти до уха. Максимку зашили. Но он ещё плохо говорил, будто полный рот слив у него. Саша, когда его такого увидела, дома долго плакала от жалости. А Максимка, ничего, смеялся, бегал на переменах, получал от учителей. В пятом классе учителя их уже не били. Никого. Только Максимку. Его не боялись бить. А он позволял. Хотя мог бы за себя постоять, ведь других мальчишек он сам бил.
Жаль Мякишева.
— А ты знаешь, что тебя воспитательница усыновить хотела? — ляпнула она вдруг. Вот прямо вдруг, ни с того ни с сего.
Максимка обернулся и удивлённо на неё посмотрел. Даже шапка на лоб налезла. Он поправил её, оттянул наверх:
— Какая?
— Да я не помню, как её звали. Была такая, в последние уже дни перед школой. Вместо нашей основной, я её тоже не помню. Ты спал, а она над кроваткой плакала и говорила: «Ты, как мой сынок, пойдём ко мне жить».
Максимка вытер грязными руками — у него всегда были грязные руки — нос:
— А как её найти?
Саша пожала плечами — мол, откуда она знает? Потом спросила:
— Тебе зачем?
— Как зачем? Может, она не передумала ещё.
Неужели ему дома так плохо? Саша хотела провалиться, взять и сразу провалиться под землю, от стыда перед самой собой — зачем она вообще вспомнила ту воспитательницу? Она ведь и не догадывалась, что Максимка-то серьёзно отнесётся.
— Так как её найти? — переспросил он спокойно. Будто уже решил, что пойдёт к незнакомой воспитательнице жить. Хоть к кому бы, наверное, пошёл. И Саша бы пошла, если бы ей дома рот порвали.
— Не знаю. Надо в садике поспрашивать.
— Давай завтра сходим. Ты помнишь, как она выглядела?
— Помню. Но как зовут, не помню.
— Так мы придём к заведующей и спросим, кто тогда нашу воспиталку подменял, нам её скажут, покажут.
У Саши волосы зашевелились под шапкой — вот как далеко зашло:
— Ну давай. Так ведь завтра вечер.
— Ну и чё?
— Так мы же нарядные пойдём… Я нарядная.
— И чё? Помнёшься в садике?
Саше стыдно стало, что ей ради такого дела жалко костюм помять.
— Ну давай пойдём. Я ещё к Аньке утром зайду, у неё же мама в садике работала. Давай в двенадцать у садика встретимся.
— Поздно в двенадцать, если найдём, разговор-то долгий будет.
Волосы у Саши снова встали на голове дыбом. Она представила, что это может оказаться за разговор.
— Ну давай в половину.
— Давай, — согласился Максимка и снова вытер нос. На рукаве его пальто была круглая, как шарик, металлическая пуговица, он ею прошёлся аккурат по шву, Саша испугалась, что Мякишев себе во второй раз рот порвёт.
— А ты проводишь меня? — спросила неожиданно Саша. Она просто посмотрела на свой дом и с ужасом увидела, что свет на лестнице горел только на одном, вроде бы, четвёртом, этаже. Максимка кивнул:
— Да я бы тебя всё равно проводил.
— Спасибо, — тихо сказала Саша. Они дошли до подъезда.
— Восьмой этаж. Только я тебя не могу домой позвать, меня мама наругает. Мне нельзя.
Максимка ничего не ответил. Он шёл первым по темноте, Саша семенила за ним и думала, зачем же ему соврала. Может, и не наругала бы мама. Выставила бы его, и всё. Но они могли бы к бабушке пойти. Бабушки ещё три дня не будет — она у Иры. Приедет скоро, а пока ключи от её комнаты у Саши. Но она ничего не сказала Максимке.
Когда открыла дверь, он засмущался:
— Ну я пойду? Мама уже вернулась... наверное...
Саша сказала ему ещё раз:
— Спасибо.
— Завтра в садик, не забудь!
Она кивнула и захлопнула дверь. Хотела посоветовать ему умыться, почище одеться, а то испугается воспитательница. Но постеснялась. К тому же неизвестно ещё, как лучше. Может, как раз надо, чтобы Максимка выглядел жалким.
Дома никого. Мама вернётся примерно в девять. У них открыли какие-то курсы. Коммерческие трёхмесячные курсы для тех, кто хочет побыстрее стать продавцами. Вообще-то, Саша давно думает, чему же они учатся на продавцов целый год. А те, кто поступает в училище после девятого класса, считают на счётах три года! У них есть школьные уроки, товароведение, учёт и отчётность, пром- и продтовары. И всё, наверное, никаких других предметов нет. Три года!
Она разделась, заглянула в холодильник — там стоял противень с мясом по-французски. Праздничное блюдо. Мама хотела его сделать к встрече бабушки, но вчера днём отключали свет. Вернулись домой — холодильник оттаял, мясо поплыло. У них только и было в морозилке, что пакетик фарша и клюква. Из клюквы мама потом сварила морс, а мясо запекла. Тонко нарезанная пластинками картошка, сверху лук, мясо, сыр. Откуда сыр взялся, Саша тоже не поняла, но вот взялся. И бабушка такое готовила. Говорила «по-хранцузски». Ах, да, ещё между сыром и мясом мазала майонез. Тёти в родне все так делали. Они добавляли майонез в пиццу, в картошку, даже в тесто для бисквитов. И сиплая Саша хвасталась как-то, что её мама делает кекс из майонеза, сахара и муки, потом поливает его киселём — получается торт. «Очень скусно», — сипела Саша. Мама так не делала, она утверждала, что печь и жарить майонез вредно. Что из майонеза можно испечь торт, они с мамой сомневались.
Мясо по-французски и без майонеза было вкусным, хотя бабушка считала, что так оно получается сухим. Саша поставила противень прямо на плиту. Съела несколько пластиков холодной, с застывшим жиром, картошки. Плеснула воды, чтобы не подгорело. Включила на «тройку» и стала раздеваться. Уличные штаны, колготки, платье она в этот раз не бросила на кресло, как обычно, а сунула в шкаф. Достала свой завтрашний костюм. У неё белая блузка и короткая плиссированная юбка. Для волос — повязка вместо ободка. Конечно, она бы хотела костюм моряка, у неё ведь песня про капитана. Хотя бы тельняшку. Но вместо тельняшки была только полосатая майка. В бело-красную полоску! То, да не совсем то. Чтобы красный цвет не так уж бросался в глаза, она сверху наденет белую блузку с кружевной вышивкой, но не станет заправлять её в юбку, а застегнёт только на две верхние пуговицы и низ завяжет над пупком. Ничего, будет тоже хорошо. В конце концов, это песня не капитана, а про капитана.
Саша оделась: футболку, юбку, блузку. Ещё туфли. У неё есть такие чёрные туфли, почти как чешки, это для танцев. Надо репетировать. Она уже хотела включить кассету, но тут запахло мясом с картошкой. Нет, придётся снять одежду, она очень неаккуратно ест. Вернее, ест-то как раз аккуратно, ни одной крошечки не уронит, не испачкает рта или рук, но на кухне с ней всегда случается какая-нибудь другая беда: то вляпается рукавом в кастрюлю, то неосторожно смахнёт тарелку… Она разделась, накинула синий фланелевый халат. Пояс потеряла. Ну ничего, можно без пояса.
Картошку не стала накладывать в тарелку — так поела, вилкой. Здесь треть противня. Она съела половину от трети, остальное оставила маме. Запила водой из чайника. Ей говорили, что жирное холодным запивать нельзя, но она ленилась греть воду. Чай никогда не любила, а просто горячую воду пить невкусно. Поэтому глотнула один раз холодной, чтобы не сильно вредно, и пошла танцевать.
Оделась снова, сдвинула влево кресло, чтобы хоть лишний шаг был перед зеркалом. Включила кассету. У них старый проигрыватель, в одной части вставляются кассеты, в другой — пластинки. Большие колонки. Всё это стоит в нише мебельной стенки. Звук, получается, идёт снизу. Но ничего.
Саша встала перед зеркалом. Музыки нет. Кнопка «Вкл» часто заедает. Она дотянулась до проигрывателя, включила, прыгнула к зеркалу.
«Дево-дево-дево-девочка моя, Если б только знала, как люблю тебя...»
Тьфу, не та песня! Саша хотела остановить, но сначала посмотрела на себя в зеркало: очень хорошо.
«...То, наверно, сразу прибежала бы ко мне...»
Ну да. Такой смешной этот певец, куда бы к нему прибежали. Саша выключила. Она нажала кнопку с двумя стрелочками, смотрящими влево. Надо быстро посчитать где-то до двенадцати, остановить — будет начало нужной песни. Посчитала. Выключила. Надавила опять «Вкл» и отпрыгнула к зеркалу. Тишина. Потом магнитофон заскрежетал. Зажевал плёнку! Саша собралась уже выключить, но тут кассета закрутилась:
«…бередит сердца,
Безымянный палец без кольца,
Только я твоей любви ни капли не хочу-у-у-у-у».
Нет, ей не надо про лейтенанта — надо про капитана. Как раз следующая песня. Но плёнку, как назло, ещё раз заело. Саша остановила кассету, подцепила её пилочкой для ногтей, аккуратно вытянула застрявшую плёнку, вставила карандаш в правое отверстие и прокрутила где-то на три круга. Наверное, сейчас начнётся.
Нет, ну что такое? Теперь Кай Метов! Перепутала, в первый раз надо было мотать вперёд, а не назад. Но Кая Метова она послушает. Только одну песенку, и всё, потом репетировать.
Саша встала возле зеркала. Заиграли гитары, простонали девушки, Кай Метов начал:
«Position number one — отдыхаюсам
Рosition number two — тебяхочу
Я знаю точно, знаю наверняка
Сегодня вторник и ты дома одна
Иятебезвоню, рosition number two...»
Саша откинула назад волосы. Выставила бедро, подняла немного руки и начала отбивать такт. Английские слова она старалась произносить чётко и громко. Получалось ну прямо как по-настоящему. NumbeRRRR One… Она напрягла губы в обольстительной улыбке. О чём пел Кай Метов, не очень понимала. И не верила, что кто-то понимает. Что такое позиция номер один и номер два? Но голос у Кая Метова тёплый, мягкий, от него сразу хочется думать о чём-то новом, о взрослом. Думать о Ване Дылде, который завтра будет играть с Анькой в «Любовь с первого взгляда». Хорошо бы он её не выбрал. Когда Саша слушает Кая Метова, то вспоминает сына маминой подружки, его зовут Рома, он гораздо старше и, конечно, не обращает на неё внимания. А Саше хочется иногда надеть плиссированную юбку, завязать блузку над животом, убрать волосы широкой лентой, тряхнуть ими назад и крикнуть всем: «Смотрите же, какая я красивая!» И танцевать. Вот так, вот так, бёдрами и немного подпрыгивая. Она хорошо танцует, очень хорошо. Как взрослая. Её за это даже ругали. Бабушка и Ольга Анатольевна говорят, что детям не стоит такие танцы танцевать. Но по-другому Саша не умеет.
«Да это верно, но подумай сама
Сегодня вторник, значит, он — это я...»
Тут что-то шоркнуло о дверь. Красная, вспотевшая, с прилипшими к лицу волосами, Саша запрыгнула зачем-то на кресло. Будто там безопаснее. Кая Метова, как назло, тоже заело. Он спел про вторник, потом издал вялый рык и замолчал — в колонках слышен был едва уловимый гул. За дверью немного постояла тишина, и снова кто-то шоркнулся. Теперь уж понятно, что именно кто-то. Саша кинулась на балкон. Надо на помощь звать. Тётю Олю, дядю Толю. Дома уже, наверное. Она с трудом открыла верхний шпингалет и долго возилась с нижним. А ведь на балконе две двери! И они плотно заклеены бумагой, забиты ватой. Этой зимой на балкон никто не ходил. Саша торопилась, силы резко кончились, она никак не могла отодвинуть шпингалет.
— Это я, — сказал вдруг из коридора детский голос.
Да Мякишев же! Что там у него случилось?
Она бросилась открывать ему.
— Там эт-то… Там собака не даёт мне выйти. Я не знаю, как… эт-то… как спуститься.
Саша ничего не поняла.
— Ну там, на пятом, вроде, этаже, когда проходишь, появляется огромная собака. Она из потустороннего мира, я тебе говорю. Я уже и по другой лестнице ходил — она выходит ко мне всё равно. Она съест меня. Можно, я с тобой посижу?
Максимка был очень перепуган и плакал. По-настоящему плакал.
— Да это Лорд, — вспомнила наконец Саша. Сначала она ничего не поняла. — Лорд это, у Рудниковой купили. Он хороший, он тебя провожать выходит. У него в это время все дома, он детей до улицы водит, особенно когда света нет. Ты ему скажи: «Лорд, я боюсь» — и он пойдёт.
Мякишев вытер рукавом слёзы.
— Да он же огромный.
— Так дог! Королевский. Он очень добрый и очень умный. Только голодный. Подожди.
Саша не пригласила Максимку к себе, а слегка прикрыла дверь, взяла из-под духовки банку и положила в неё немножко мяса по-французски. Банку протянула Мякишеву через порог.
— Ты его угости. Только на пол вывали, а то не достанет до дна. Угости, он тебя проводит. С ним не страшно, его тут все алкаши боятся. Все-все…
Вдруг Саша осеклась. Ей стало немного стыдно, что она упомянула алкашей. У Мякишева же мама пьяница. Но Максимка ничего не понял. Он взял банку, потом немного протянул шею вперёд, чтобы рассмотреть их комнату. И улыбнулся:
— А ты чё тут делаешь?
— Я? — испугалась Саша. — Репетирую.
— Стометровку?
Мякишев засмеялся. Да, вид у Саши был не очень, наверное. Смешная, в блузке, вся потная и красная, будто бегала.
Тут включился Кай Метов.
«…расскажи мне, как ты жила, что ты творила без меня.
Милая моя, где ты? Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты? Милая моя, где ты?»
И так пошёл одно да потому — «Милая моя, где ты?»
— Завтра в садик! — напомнил Мякишев и побежал к главной лестнице. В самом центре коридора горела одна очень тусклая лампочка, Максимка прошёл этот столб света и сразу остановился. Саша осталась в темноте, но его могла на свету разглядеть. И увидела, как Мякишев полез рукой есть из банки Лордову картошку! Саша замерла. Надо было его позвать, покормить. Надо, но как? Она и слов таких никогда не найдёт, даже если перестанет бояться. Стоит сейчас и смотрит на Максимку. Дверь не может закрыть. Даже шелохнуться боится — вдруг он услышит и догадается, что Саша смотрит? Она так и стояла, пока он не доел и не ушёл. Банку в карман положил. Домой её, что ли, понесёт?
Вроде, не заметил. Саша подождала ещё немного, чтобы Максимка спустился пониже, и закрыла дверь. Танцевать больше не хотелось. Да и ловить эту Овсиенко на кассете надоело. Она же выучила давно и песню, и танец. Утром повторит. Саша включила телевизор — по нему шла зернь, которая распространялась и на музыку: ничего не видно и не слышно. Она знала — это лампа отходит. Она даже разбирала телевизор, видела, как он устроен. Там внутри втыкаются на тоненьких штырьках лампочки. У одной из них два штыря погнуты, лампа вываливается. И ещё несколько иногда отходили. Саша придумала специальное приспособление, широкую линейку на резинке от бигуди, которую так приладила к щели в крышке, что линейка плотно нажимала на лампу и та держалась. Если шла по телевизору мелкая крапинка, значит, лампа снова выпала. Достаточно было надавить на крышку в том месте, где привязана линейка, и лампа вставала на место. Иногда даже приходилось стучать. Стукнешь — картинка и звук появятся. Саша сразу как следует ударила по телевизору — зазвучала музыка. Тяжёлая какая-то песня, будто из железа. Она ещё не смотрела на экран, а копалась сзади: сквозь решётку в крышке проверяла, все ли лампы горят. Иногда лучше сразу заметить, какая отходит, чем потом по несколько раз подскакивать. Сейчас, вроде, горели все. За телевизором пахло пылью и кварцем, как в физиокабинете. Ей нравился этот запах — самостоятельности. Она сама может снять с телевизора крышку, починить его, прикрутить крышку на место. Она очень самостоятельная.
Саша вернулась на кресло. Снова Листьев! Его портрет в больших очках, в рубашке, с цветастыми подтяжками, так и висел на экране. «Владислав Листьев убит». Она поджала ноги, обхватила их покрепче руками. Чёрт возьми, изомнёт ведь юбку! Надо встать, снять юбку и кофту снять, потому что маме некогда будет утюжить. Но нет сил. Как же страшно! Как же нестерпимо страшно сидеть одной напротив этого портрета!
«…Все горести и беды,
Ты другим дарил всегда
Золото победы...»
Тамара Гвердцители. Саша её узнала. У неё голос, будто собрали все пули в мире и отлили из них песню. Они были с мамой в Грузии, когда там шла война. Прямо во время войны. Ехали из Адлера в Сухуми, потом — в Поти, потом их отвезли по ошибке в Батуми, хотя надо было в Кобулети. Там, в Кобулети, они жили в пансионате, купались в море, а грузины сидели на пляже, слушали по радио последние новости, хватали каждого купальщика за руку и объясняли, что у них на войне сын остался без дома, тётку убило, сестра в бомбоубежище сидит. А они с мамой купались. Саша до последнего не выходила из воды, уже и сопли шли пузырями, и руки замерзали, а она всё купалась, чтобы не встречаться с грузинами, которые так и поджидали приезжих, чтобы поговорить о войне. С тех пор не может слушать Тамару Гвердцители. Кажется, что она останавливает так же, хватает за руку и кладёт в неё полную горсть пуль.
«Ты так играл, ты был артист, И вот настал твой бенефис!»
Вдруг и её убьют? Нет, конечно, те, кто убил Листьева, на Лесобазу не приедут. Зачем им? Но вдруг приедут другие? А она даже не проверила, дома ли тётя Оля с дядей Толей. Не успела же покричать. Пули, пули... Листьев смотрит. У него не короля взгляд и не мудреца. Обычный такой взгляд. И фотография обычная. Даже немного смешная, могли бы в день смерти и серьёзную выбрать. Потому что от этой обычности его лица, его взгляда совсем уж не по себе. Был обычный и умер. Вчера ведь ещё его показывали, про наркоманов передача, Саша смотрела. Или позавчера? Если бы он как-то заранее готовился, все бы поняли, что он умрёт, было бы легче. А так был, сидел в кресле, говорил и вдруг убит. Ведь и её, Сашу, могут убить. Просто взять и убить. Расстрелять. За что? Да ни за что! Мало у них убивали? Вон, в параллельном классе мальчик дома спал, когда грабители залезли и его убили. Надо выключить телевизор. Чтобы он не смотрел. Господи, да пусть же он не смотрит! «Мама!» «Мамочки!» Саша заметила, что повторяет эти слова молча, одними губами. Даже без шёпота. Если шептать, могут услышать. Услышат, что она дома, и придут. У них нечего брать. Совсем нечего, только её. Она раньше шумела в комнате, пока мамы не было, чтобы показать, что дома кто-то есть, а бабушка ей объяснила: не надо шуметь, надо тихо сидеть. У них по одной двери видно, что красть нечего. Только она, Саша, добыча. Не будут знать, что она дома, не придут. Пусть думают, что мама дома. Или забыли выключить телевизор. А её пусть не слышат. Она даже не шелохнётся. Ногой не двинет. Будет так сидеть. Замрёт. Притаится. И они не заметят. А потом мама придёт. А потом ещё так она посидит по вечерам месяц, два, три. Может, год, может, полтора. И они, наконец, переедут в квартиру. В новом доме не так страшно, мама говорила. Там им дядя Рашид поставит железную дверь, сам сделает, никто не зайдёт. И с балкона не зайдёт, потому что двор большой, светлый, все жильцы приличные: преподаватели, библиотекари, во дворе фонари и люди следят, чтобы воры ни к кому не забирались. Надо только досидеть. Вот так досидеть, не сорваться. Чтобы не заметили.
«Прощай, король, прощай! Прощай, король!
Лишь я “Прощай!” не говорю,
“Прощай!” не говорю...
Лишь я “Прощай!” не говорю».
«Прощай», — тоже произнесла Саша. Одними губами. И посмотрела на Листьева. Вообще, она бы, наверное, лучше умерла. Ей эта мысль уже приходила. Лучше ведь умереть, чем так сидеть. Она давно решила: если им не дадут квартиру, она умрёт. Как-нибудь. Примерялась к окну. Смотрела вниз — высоко. Но в бане они мылись с одной женщиной, у которой прыгнул с крыши соседнего пансионата муж и остался жив. Только весь перекалечен. И теперь та женщина не раз в неделю, а раз в месяц в баню ходит — не с кем его оставить. Так что ненадёжно. Саша ещё не придумала, но подумает. Она бы уже. Честное слово — тут Саша посмотрела на Листьева, как будто ему объясняла — честное слово, она бы уже, но с этой квартирой непонятно. Постоянно говорят: скоро, скоро. Теперь летом обещают. Дом строиться начал, когда Саша в садик даже не ходила. Почти десять лет назад. И никак не мог достроиться. Теперь его построили наконец. И они с мамой были внутри. И им даже квартиру выделили, номер известен, они туда ездили, там малярши жили. У мамы приступ случился сердечный, пока квартиру делили. Её подружка, тетя Рая с работы, стояла в очереди на квартиру сразу за мамой. И как сказали, что это последняя квартира для преподавателей в последнем доме и что других домов не будет, тётя Рая чуть не сошла с ума. Она жила в общежитии при училище, вообще без своей кухни и с общим туалетом. С мужем и с дочкой. Она срочно забеременела, так и говорили — срочно, и требовала поменять её с мамой местами в очереди. Потому что у неё скоро будет двое детей. Они с мамой ходили к какому-то Шмакову, в какой-то департамент. Шмаков, похожий на актёра Калягина, строго смотрел на них, а мама ему говорила: «Да вы поймите! Поймите, что она специально! А потом аборт сделает». Но оказалось, что ничего тёте Рае не положено. Так и остались они в комнате в общежитии. И аборт не сделала. Родила, и ещё больше сошла с ума. А у мамы был сердечный приступ, но она осталась в очереди первая. Дочка тёти Раи выросла, в садик ходит, а они всё ещё не могут уехать с Лесобазы. Потом мама с тётей Раей помирились и уже вместе ходили к этому Шмакову. И мама научила тётю Раю брать с собой обеих дочек. Мама умоляла дать тёте Рае квартиру, потому что она теперь на весь город первая в очереди. А он им говорил: «Да вы поймите, нет больше домов для работников профтехобразования! Вообще ни для кого нет больше бесплатных квартир!» И потрясал через стол рукой. Вот так.
Саша осеклась. Она заметила, что сама трясёт ладонью и только-только закрыла рот. Да ведь всё это она говорила Листьеву! Объясняла ему про малярш, про тётю Раю, про Шмакова. А он смотрел на неё и слушал. Тамара Гвердцители допела, включилась пауза. Нет музыки и слов, только гудит что-то за Листьевым. То есть, за телевизором. Будто далеко-далеко за ним летел самолёт. Она зажмурилась. Нет страшнее звука. Ну разве что скребут в дверь. Самое страшное это когда отменяют передачи. Саша помнит. Когда стреляли по Белому дому, она была одна и также слушала длинные паузы между передачами. Она сидела на полу, скрючившись от страха. Почему-то боялась залезть на кресло. Будто её с кресла станет лучше видно и те же люди, из Москвы, её тоже расстреляют. И в 1991 году она одна смотрела «Лебединое озеро». Заболела тогда, а маме не продлили больничный. Срочно нужно было на работу. Саша сидела дома и посмотрела «Лебединое озеро» три раза. Она поняла в тот день, что случилось. Откуда-то поняла. И запомнила эти длинные паузы между передачами. Когда они совсем уж затягивались, то появлялось цветное табло, как во время профилактики. Вдруг и сейчас включат? Она приоткрыла глаза, чтобы не испугаться от неожиданности длинного пикающего звука, который всегда раздаётся в начале профилактики. И ровно в это же мгновение, только она поймала взглядом экран, на нем появился летящий циферблат, зазвучала музыка программы «Время». Надо же, «Время!» Не будет тишины и этого звука самолёта. «Время»! Саша обрадовалась. Вот уже на экране выскочила белая надпись. Написано было «Время», а потом всё пропало. На секунду экран погас, стал чёрным-чёрным. И вновь появилась эта фотография Листьева, но без самолётного гула. У Саши хлынули слёзы. Моментально, будто по команде, полились из глаз, а изо рта пошёл рык. Лучше бы она умерла, чем сидеть так одной с этим Листьевым. Больше ведь не с кем. Нет никого. Ну нет! Даже кошки нет, она у Кузи, у Таньки, то есть через стенку. Свадьба у них. Одна Саша. Только она успела об этом подумать, как в телевизоре заговорила женщина.
«Влад Листьев убит»…
И подпись — Нелли Петкова. Живая! Живая женщина по имени Нелли. Не мёртвый Листьев. Слёзы у Саши сразу пропали. Будто их сдуло сильнейшим горячим ветром. Настоящая живая Нелли пообещала сообщить сейчас все версии мотивов и обстоятельств преступления. Ну хоть так! Ну хоть что-то! Сообщайте давайте, Нелли! Только не молчите! Мамы нет, мама, быть может, опоздала на свой автобус и тогда придёт только в десять. А Саше страшно! Она не хочет смотреть про Листьева, но ей страшно встать и переключить канал. Может, по другому каналу показывают какое-нибудь кино. Или концерт. Но не встанет Саша и не переключит — так ей страшно.
Картинка сменилась. Показывают окна. И новых людей.
«Вчера вечером в подъезде своего дома, улица Новокузнецкая, дом тридцать, был убит Владислав Листьев». Корреспондент спрашивает милиционера. Его зовут И. Чабан, он рассказывает, как поступил сигнал. Как выехала дежурная и как они сразу узнали Листьева. Хоть и сухой, с колким взглядом, растерянный, И. Чабан тоже был живой. Он, правда, сказал, что им по телефону сообщили, что в 21.25 вышел из своей квартиры с огнестрельным ранением человек. Как вышел?
Тут же мёртвый Листьев... Саша не успела зажмурить глаза — показали его тело. Он лежал на полу без очков и совсем не похожий на тот портрет в подтяжках. И почему-то на подушке. Ну зачем она включила? Саша сжала веки, для надёжности отвернулась от экрана и уткнула лицо в спинку кресла. Да, мёртвый Листьев на живого совсем не походил. И какая грязь у него в подъезде! Облупленные перила, плевки на полу. «Слепое огнестрельное ранение головы с разрушением мозга». Саша не поняла, что же это: ему отстрелили голову, а он сам вышел и ещё на подушку лёг? Открыть глаза и посмотреть она не могла — смелости не было. И как так? Ведь вчера же, ну или позавчера она видела передачу, а сегодня его застрелили, он вышел из своей квартиры, лёг на подушку. Но смерть наступила мгновенно. Деньги были при нём, полторы тысячи долларов и миллион рублей. Деньжищи-то какие!
Про причины убийства сказали, что может быть месть или Останкино. И дело ведёт особое подразделение уголовного розыска, которое специализируется на расследовании убийств депутатов и банкиров. Саша ещё больше зажмурилась: сколько же их убивают, этих банкиров и депутатов, если нужно целое подразделение? Разыскивают иномарку с двумя хорошо одетыми людьми. А хорошо одетые — это как? По телевизору был рёв машины. Уже, поди, не показывают Листьева? Она открыла глаза. Нелли снова что-то сказала, потом появились люди. Много людей, несут к дому цветы. Да они все хорошо одеты! Саша на Лесобазе ни одного не видела так хорошо одетого. В Москве старушки в пальто и беретах — у них так мамы ходят, а старушки донашивают плащи, подвязанные верёвочками, шубы с проплешинами. У них бы на Лесобазе эти двоих, которые даже по меркам Москвы хорошо одеты, мигом нашли. Да ещё на иномарке. Без шапок, кстати, в Москве ходят. А в Тюмени ещё холод. Разве что покажется иногда весеннее солнышко, нагреет щёку докрасна, пока на уроке сидишь, и уйдёт.
«Это я!» — затарабанила в дверь мама. Саша подпрыгнула. Неужели мама? Мама! Мамочка! Она побежала открывать дверь и едва не растянулась в шпагат на линолеуме. Мамочка! Саша открыла один замок, второй, а третий мама успела сама.
— Мама! Мама! Листьева убили! — Саша прыгнула к маме на шею.
— Да подожди ты! — мама не снимала Сашу с шеи, а старалась протолкнуть её вперёд, чтобы закрыть уже дверь.
— Листьева убили! — кричала Саша с таким напором радости, что мама насторожилась. Она отцепила наконец Сашины руки, чуть отодвинула её от себя и посмотрела внимательно в лицо.
— А ты-то чего так радуешься? — спросила она серьёзно. По ней видно, что она испугалась — вдруг Саша не поняла, что вообще происходит.
— Да я не радуюсь. Это я радуюсь, что ты пришла! — Саша снова обхватила мамину шею.
— Вижу, что радуешься. А почему нарядная? Как на концерт пойдёшь?
— Да я репетировала. Тут танцевала. И кассету зажевало, я искала-искала песню, а потом он вернулся, как заскребёт и спрашивает «Ты что там делаешь?»
— Кто заскребёт? — испугалась мама.
— Да Максимка.
— Какой Максимка?
— Да Мякишев!
— Заглотыш ваш?
— Ну Максимка, ага!
Мама снимала один за другим сапоги, подолгу расстёгивая каждую молнию, которая заедала.
— Мякишев Максимка? И что он тут делал на ночь глядя?
— Да он провожал. А потом вернулся, я ему картошки дала с мясом.
— Провожал? А зачем? — здесь мама искренне удивилась. Саша осеклась и подумала: что же, мама не понимает, зачем её нужно провожать? Она развернулась и пошла в комнату. Сказала маме на ходу:
— Ну страшно же.
— А картошку зачем дала? Потом привыкнет сюда ходить.
Саша вернулась к маме:
— Да я не ему, я Лорду. Чтобы Лорд его проводил.
— Лорду? Ну, давай ещё Лорда будем кормить.
— А почему его не кормить? Он меня больше всех провожает.
— Чего это тебя больше всех? Ты на восьмом живёшь, он тебя последнюю видит, — сказала зачем-то мама. Она сняла пальто, шапку, стряхнула с них мокрый то ли дождь, то ли снег и повесила на крючок. Зашла, сразу же села смотреть телевизор. Саша встала рядом и немного навалилась на подлокотник. Ей хотелось прижаться к маме, но она всё ещё обиженно думала — как же мама не понимает? Хоть плачь. Посмотрела на телевизор — там Ельцин. Говорит про какие-то «мафиозны группы». Так и сказал: «мафиозны». И ещё — «прокаратура». Прям как баба Лиза! Пьяный ведь. Саша пьяных не переносит и за версту видит. Даже за тысячу вёрст.
— Ну так что? Почему Лорд тебя чаще всех провожает? — переспросила мама. Привязалась же.
Саша перешагнула через спинку кресла и, получается, через мамину голову прямо на свою кровать. Легла. Хотела залезть под одеяло с покрывалом, но вспомнила про костюм. Пока полежит так.
— Да потому что я больше других боюсь!
Мама повернулась к ней.
— Ну ладно, ладно! — она пересела на кровать, сняла с неё аккуратно юбку, блузку, красную «тельняшку». Распустила волосы и сама укрыла. Ельцин продолжал говорить. Снимут каких-то начальников. Виноваты какие-то мафиозы. Толстый. Ну натурально заплыл и сейчас лопнет. Кто же его такого пустил выступать? Мама сидела спиной к ней, положив руку Саше на лопатки, и слушала Ельцина. Саша обхватила полную маму двумя руками.
— В туалет сходила? Сходи давай. А то напугалась, поди, сегодня, описаешься опять.
Она посмотрела на Сашу.
— Напугалась?
Саша серьёзно кивнула. Мама поцеловала её.
— Сходи давай пописай.
Но Саша мялась.
— Боишься? Давай вместе сходим.
Рука мамы нащупала под одеялом Сашину руку, вытащила её наружу и потянула за собой. Они дошли до туалета, Саша пописала, пока мама стояла за дверью. Сторожила. Потом вернулись. Ельцин долго ещё говорил что-то о наказании начальства. Еле языком ворочал. Вслед за ним взял слово низенький дедушка с огромными бровями. Он выступал очень торопливо, сбивчиво и неразборчиво. Саша ничего не поняла, кроме того, что у президента есть сторонники и что не надо делать поспешных выводов. Глаза её закрывались. С первого крика учительницы «Убили Листьева» она мечтала об этой минуте. О том, как вернётся мама, как укроет её одеялом, обнимет и усыпит. И всю ночь будет рядом, только утром уйдёт на работу. Уж завтра-то Саша не проспит. Она обязательно встанет и проводит маму. Или пойдёт посидеть к Аньке, хоть её и не звали.
Какой противный звук. Этот писк, почти как перед началом телепрофилактики. Саша чуть приподнялась выглянуть из-за маминой спины. Ельцин и дедушка с бровями стояли теперь перед огромным портретом Владислава Листьева, больше них самих. Точно таким же, какой был до «Времени». Оба вдруг сделались перед Листьевым растерянные, какие-то мелкие, нелепые. Можно представить, как им страшно — убийцы-то в Москве. Их самих тоже могут убить. Запросто. Саша вообразила, как стреляют в подъезде пьяного Ельцина. Нет, он ведь во дворце живёт! Во дворце стреляют, значит. Интересно, у него во дворце пол чистый? Саша видела дворцы на открытках из Петергофа. И в книжке «Петербург. Петроград. Ленинград». Ну и по телевизору, конечно, в познавательных передачах. Не замечала, какой там был пол. Уж наверняка не заплёванный. Она ещё раз попыталась представить, как убьют на полу Ельцина. И как все будут плакать по нему. По-настоящему. Ещё сильнее, чем по Листьеву. Только они с мамой не будут. Наплакались…
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий