Мастер и Тася-Маргарита
_d_850.jpg "Гимназисты Тася Лаппа и Миша Булгаков.")
"Я тебя вызову", - говорил ей. "Где бы я ни был, я тебя вызову!" Звал телеграммами на каникулы, потом - в глухое село, куда его назначали врачом, потом - в Белую армию. "Я тебя вызову" - и она, столбовая дворянка, как декабристка летела на зов: на голод, нищету, реальную угрозу смерти от пули петлюровцев, от банд Махно, когда пробиралась на юг, от шуровавших на Кавказе чекистов.
И всем твердила - она будет, где он: "И не иначе!"
Поцелуй в Купеческом саду
Ей едва исполнилось 16. Она, дочь саратовского статского советника, приехала в Киев на лето к тетке. Миша, гимназист, сын теткиной подруги, забежал случайно. Но когда тетка предложила показать Тане город, тут же согласился и почему-то сразу назвал ее Тасей: "Пойдем, Тася". Так она, "шатенка с синими глазами", и останется навсегда не Таней Лаппа - Тасей.
Все лето в Киеве пробродила с ним. Запомнила, что показал ей во Владимирском соборе роспись в трансепте: прокуратор Понтий Пилат с темными злыми глазами и перед ним - Христос. Чем-то уже тогда цепляло его противостояние их взглядов. А вообще катались на лодках (гимназистам, кстати, запрещалось это), ходили по музеям, а вечерами, если не играли у Булгаковых в "блошки" и "море волнуется", бежали в театр. Это запрещалось еще строже - приходилось подделывать разрешения инспекторов. И уж совсем запретно, да что там - преступно, целовались в кустах Купеческого сада.
Договорились встретиться на Рождество, но отец, напуганный яростью Джульетты, Тасю не отпустил. Тогда в Саратов летит телеграмма от друга Миши: "Телеграфируйте... приезд. Миша стреляется". Отец Таси перехватил ее - посмеялся. Тасю заперли на ключ. Ей даже предлагали потом ехать учиться в Париж, лишь бы не смотрела в сторону Киева. Отвергла. Польско-литовская кровь! Она ведь на самом деле была правнучкой декабриста Матвея Лаппа, разжалованного когда-то за бунтарский дух в рядовые.
Словом, встретятся они (с ума сойти!) только через три года. Он будет уже студентом, она, медалистка, - классной дамой в женском ремесленном училище.
Вот в те дни, когда он для домашнего спектакля сочинит пьеску "С миру по нитке - голому шиш", все и будут ну просто валяться от смеха. В пьесе бабушка спрашивала про женихавшихся Мишу и Тасю: "Но где же они будут жить?" На что некая "доброжелательница" отвечала: "Жить они свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася - на умывальнике..."
Пророческой окажется пьеска, как все у него. Они и проживут так все 11 лет, укладываясь и на полу, и на столе, и на голой земле.
Молодожены предвоенного года
26 апреля 1913 года в церкви на Подоле Миша шагнул с невестой под венец. "Фаты у меня, конечно, не было, - вспоминала Тася, - я куда-то дела все деньги, что отец прислал... Была полотняная юбка в складку. Мама купила блузку... Почему-то под венцом хохотали ужасно". Никто в церкви не знал, да и не узнает, что накануне свадьбы Тася сделала аборт. Вот туда и ухнули те 100 рублей. "Никак нельзя было оставлять", - скажет в старости. И то сказать: если она собиралась спать в умывальнике, то ребенка класть куда - не в мыльницу же?
Через много лет, незадолго до смерти, Булгаков напишет другу, что совершил в жизни пять роковых ошибок. Но каких, не скажет. Литературоведы мозги сломают, пытаясь "вычислить" их. Ошибка, что бросил медицину, что сорвалась эмиграция, что не так ответил Сталину, когда тот позвонил ему в 1930-м, наконец, что взялся писать пьесу "Батум". Мне же кажется, первой ошибкой его стал первый аборт Таси, а второй - второй аборт; она сделает его через четыре года. Он ведь страшно любил детей - это знали многие.
Но, увы, еще больше любил комфорт, а эгоизм - возводил в достоинство.
А вообще жили насвистывая. Зимой каток и, представьте, бобслей на извилистых горках, летом велосипед или футбол, он организовал первую в городе команду (привет киевскому "Динамо"!). Днем библиотека, горы книг к экзамену, на голове - вконец разрушенный пробор, а за столом рядом - Тася в слезах над французским романом. Вечером - кафе, рестораны на те 50 рублей, что регулярно присылал ей отец, и - если рубль последний, а лихач рядом - садились и ехали!
Славно жили, пока не грянула война. Пока наш педиатр не оказался в Черновцах, в госпитале Красного Креста, а она, сорванная телеграммой, не грохнулась в обморок, помогая ему ампутировать ногу. "Держи крепче!" - покрикивал на нее. "Он пилил ноги, а я их держала, - вспоминала Тася. - Нашатырь понюхаю и держу..." И ведь не Родине служила (как Любовь Белозерская, вторая жена Булгакова; она в медсестры пойдет из "высокого патриотизма"!) - мужу помогала. Не писателю еще, не культовому драматургу (как третья жена его, Елена Шиловская), нет - мальчишке, без которого не могла.
Биограф его, Алексей Варламов, в книге о нем справедливо скажет: "Ему невероятно повезло с первой женой, ей с ним - нисколько. Все, что она делала в последующие годы, вызывает только восхищение. Если бы не было рядом этой женщины, явление писателя в литературе не состоялось бы".
Трижды спасенный любовью
Она спасет его трижды. Сначала вырвет из двухлетнего морфинизма. Потом выходит от возвратного тифа во Владикавказе, где он окажется с отступающими белыми. Трое суток без сна (полотенца на лоб, мокрые рубашки, прощания, когда закатывал глаза) Тася запомнит на всю жизнь. Когда на четвертое утро выползет на порог - город будет пуст. Вот тогда она и отнесет ювелиру витую как канат ("с палец толщиной"), длинную ("два раза обкручивала вокруг шеи") золотую цепь, подарок отца. Рубите звено!
Эта цепь спасет нам писателя в третий раз. Уже от голода. Рубить ее по куску будут долго. Но вот ведь штука, каламбур печальный: цепь уменьшалась, но с каждым звеном - обрубалась и цепь семейных уз.
Булгаков явится в Москву в конце сентября 1921 года. "Все мое имущество, - напишет позже в одном рассказе, - помещалось в ручном чемоданчике. На плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его, чтобы не возбуждать чувство отвращения от этой лохматой дряни... Он заменял мне пальто, одеяло, скатерть. Но он не мог заменить мне комнаты". В рассказе он хорохорится, фасонит. На деле ситуация была - труба. Не было не только жилья, не было денег, работы, еды.
А главное - он не знал, где искать Тасю.
Они распрощались на пристани в Батуми. Его шатало от голода, небо было как "огромная портянка", но он верил: хоть в трюме, хоть зайцем, но уплывет в Стамбул. И добавлял: "Но ты не беспокойся, я тебя выпишу". Она же, продав последнюю стоящую вещь, кожаный отцовский баул, уплыла в Одессу, потом поездом, в Москву. Обокрали, конечно! Довезла лишь подушку от матери Булгакова.
Через полвека Тася, худенькая старушка с пучком на голове, все никак не могла припомнить клювастым журналистам, налетевшим на нее, как же они встретились в Москве. Где у нее кроме подушки была справка из театра Владикавказа (играла "на выходах" в неумелых еще пьесах мужа), но пойти в московский актерский профсоюз стеснялась - слишком была оборванной. Тогда на нее и свалился Булгаков - такой же: обрывки носков, дырявые ботинки...
Он хватался за все. Месяц служил секретарем в ЛИТО на Сретенке - литотделе Наркомпроса. Ему высыпали на газету пять фунтов гороху. "Это вам. Одна четвертая пайка". И 12 таблеток сахарина. "Что продать? - вертел про себя. - Простыня, пиджак? О жалованье ни духу. Простыню продал. Дома - чисто..." Служил в частной газете ("Валенки совсем рассыпались"); заведовал издательским отделом в каком-то техническом комитете ("Целый день как в котле"); на месяц прибился актером в бродячую труппу ("Плата 125 за спектакль, убийственно мало"); а затем с "друзьями" даже пудру перепродавал ("Пытали удачу, прогорели"). Цеплялся за жизнь. Один родственник напишет: "Миша поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и бодростью духа... Он поймает свою судьбу".
А Булгаков в те дни, встретив на бульваре писателя Миндлина, уже "развивал" ему свою "теорию жизни": "У каждого возраста, - втолковывал, - свой "приз жизни". Эти "призы" распределяются по жизненной лестнице - всё растут, приближаясь к вершинной ступени..."
За очередным "призом" он и приехал в Москву. Только не знал, что главный приз, может, самый главный в жизни, Тасю, родную насплошь - он и потеряет тут.
Комната без солнца
"Счастлив только тогда, - писал из комнатки в коммуналке, - когда Таська поит меня горячим чаем". Удивлялся: "Ты живешь в тяжелейших условиях и даже не жалуешься на нечеловеческую жизнь!" Она отвечала: "Я живу, как и ты". И бежала греть воду на кухню. Он, когда писал по ночам, любил, чтобы она сидела рядом с шитьем и носила тазы с водой: "Скорей, скорей горячей воды!" - кричал, ибо у него холодели руки и ноги. Условий, разумеется, никаких, квартира - ужас! За стенкой милиционер с женой, хлебопек, Дуся-проститутка (когда к ним стучали - "Дуся, открой!", Тася из-под одеяла шептала: "Рядом!") и Аннушка Горячева, Чума, та, которая и прольет подсолнечное масло в его романе.
"Я положительно не знаю, - писал он в дневнике, - что делать со сволочью, что населяет эту квартиру". Но через год выйдет его "Белая гвардия", про которую Волошин, поэт, тогда же напишет: эту вещь, "как дебют начинающего писателя... можно сравнить только с дебютами Достоевского и Толстого".
Да, через год его настигнет слава и ровно через год он разойдется с Тасей.
Он, который отлично ставил диагнозы Белому движению, Советской власти, тоталитарному обществу, подлой литературной и театральной "каше", кто легко вычислял "стукачей" и чуял фальшь запроданных женщин, кто под каждым видел на три метра вглубь - не смог, увы, не сумел оценить любовь девочки, преданной ему безмерно - преданной всеми косточками души и тела.
Уходя, поможет ей переехать в квартиру того же дома. Соседей поменьше, комната побольше. Правда, окно ее будет упираться в стену напротив. Грустная символика! В комнату никогда не будет заглядывать солнце. Съемщику квартиры, некоему Артуру, Тася скажет однажды об этом. Тот, который выселит ее потом в подвал, усмехнется и - это невозможно придумать нарочно! - бросит между прочим: "А зачем тебе солнце?.."
Чужое посвящение
"Мне кажется иногда, - скажет Булгаков, - что я стреляю из какого-то загнутого ружья. Кажется, прицелюсь, думаю - попаду в яблочко... Бац! И не туда. Не туда". Имел в виду не увидевшие света романы и пьесы. Но вот о чем подумалось: не меньше, рискну сказать, он ошибался и с женщинами.
Был женат трижды. От Таси ушел к Любе Белосельской-Белозерской, которую Ильф и Петров ядовито звали "Белорусско-Балтийской", а он называл: "Любан", "Банга", "Топсон", "Нанси". Познакомится на приеме с иностранцами, подсядет к роялю, наиграет вальс из "Фауста". Люба, как раз искавшая себе уже третьего мужа, отметит: у этого "лицо больших возможностей", вылитый Шаляпин.
Она, 23-летняя дочь дипломата, служила машинисткой в издательстве, но была "женщиной с прошлым": недавно из Парижа, где жила с мужем-журналистом, писала рассказы, танцевала в кафе-шантанах, даже знавала Бальмонта и самого Бунина. "Неглупая, практическая женщина, она приглядывалась к мужчинам, - скажет о ней писатель Юрий Слёзкин. - Умна, изворотлива, умеет себя подать и устраивать карьеру мужу, она пришлась как раз на ту пору, когда Булгаков выходил в свет и, играя в оппозицию, искал популярности в кругах интеллектуалов". А он Любу - боготворил, купил ей шубу из хорька, потом какое-то жемчужное ожерелье, но главное - посвятил ей "Белую гвардию".
Когда принес журнал оставленной уже Тасе, она, увидев посвящение, спросила: как же так, ты ведь говорил - это мне? "Люба попросила. Я чужому человеку не могу отказать, а своему - могу".
Вот тогда она и швырнет журнал за порог. А в старости с горечью признается: он даже билета на "Турбиных" не предложил ей. Домработницам давал, а о ней - забыл...
"Ты вечно будешь виноват перед Тасей", - узнав о разводе, крикнет ему Надя, сестра. Он и сам скажет потом: "Из-за тебя, Тася, Бог меня покарает". Приносил сперва деньги, помогал. Но узнал ли он, что ей, выживая, пришлось делать какие-то шляпки, потом стучать на машинке, а позже (иначе нельзя было получить профбилет) - пойти на стройку, таскать кирпичи? Эх, эх - столбовая дворянка! Он, в одночасье ставший знаменитым, в новом костюме, лаковых туфлях, галстуке-бабочке (элегантный, талантливый, обаятельный, чертовски остроумный), подхватив Любу, летел на "Травиату", а Тася, заработав стаж "на кирпичах", была переведена выдавать инструменты. Там же - на стройке.
Неловко приводить недавно открывшийся документ, но все же... В сохранившейся налоговой декларации Михаила Булгакова говорится: в 1927-м заработал чистыми 19 736 рублей, в 1928-м - 11 086. Годовой доход рабочего, той же Таси, составлял тогда 900 рублей - меньше сотни в месяц. Когда в 1928 году Мака, Макуся, Мася-Колбася, как звал его Любин "круг", заключил договор на вторую пьесу во МХАТе и укатил с женой на курорт, Тася как раз добилась места в поликлинике, где-то в Марьиной Роще.
"Лисичка" и ее антипод
Восемь лет проживет он с Любой, но уже через год напишет в дневнике: "При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно для меня?" Обидел его "Достоевский". Телефон в кабинете висел над рабочим столом, и когда Люба, нависая над его головой, заболталась как-то с подругой, он упрекнул ее: "Ведь я работаю, Люба!" Ты, дескать, мешаешь. В ответ услышал: "Ничего, ты не Достоевский!"
Елена Шиловская (она уже встречалась с ним), возмущенно рассказывала потом, что он бледнел, даже вспоминая об этом. Неудивительно, что когда финансовая катастрофа разразилась, когда он впервые обратился к Сталину (и тот спасет его, устроит в театр), семья его тихо распалась. Но, удивительно, черты Любы будут искать и даже находить в Маргарите.
И уж совсем прямо, просто в лоб, будет звать себя Маргаритой его третья жена - Елена Шиловская, она же Неелова, она же - Нюренберг.
Литературовед Лидия Яновская назовет Елену "Женщиной с большой буквы". "Люди охотно становились ее рабами. Нет - подданными". Странное доказательство "большой буквы". Тася, напротив, сама готова была стать рабой любимому мужу. А я, если уж надо говорить про доказательства, вспомню Цветаеву. "Все женщины, - сказала она, знавшая толк в любви, - делятся на идущих на содержание и берущих на содержание". Себя Цветаева причислила ко вторым и досказала: "Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге - топтать ногами - а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге - быть топтаной ногами..."
Точь-в-точь про наш "случай" сказала!
"Ты лисичка", - скажет Елене через годы Ермолинский, друг писателя. Капризная, балованная дама. Напишет: "Она могла по-женски обмануть кого угодно, притворяясь то беззащитной и милой, то лукавой хищницей". "Вот и Миша говорил, что похожа", - откликнется Елена на "лисичку". Хотя была, по-моему, танк. Когда мужу-генералу давали квартиру на Ржевском в военном доме, она выбрала лучшую: на первом этаже и с окнами на улицу. Шиловский, тогда начальник штаба округа, попробовал ее остановить: неудобно, дескать, лучшую, возможно, выберут Уборевичи. "Но самоуверенная и хорошенькая Елена, - пишет Яновская, - стояла на своем". И Уборевич, вообразите, засмеялся и отдал квартиру - сам поехал на третий этаж, окна во двор. Умела добиваться своего. Орел - не женщина!
Или все-таки - "актриса", ловкая и неискренняя, как считала прямая Надя, сестра Булгакова, так и не принявшая ее.
Пролистано и давно подсчитано: только двух женщин называл Булгаков "королевами": маму ("светлая королева") и Елену, жену, - "королевушка моя". Хотя спор кипит до сих пор: она ли Маргарита или все-таки - кто? Сама Елена сразу назвала себя так. Но она ведь, когда мы еще толком не знали и жизни его, твердила, что и "Елена рыжая" в "Белой гвардии" - тоже частично она, хотя книга была опубликована (!) за 4 года до встречи с ней.
Мы ничего такого примысливать не будем. "Жизнь, - согласимся с Булгаковым, - куда хитрее на выдумки самого хитрого выдумщика". Будем помнить, что отчество его Маргариты было "Николаевна", как и у Таси, единственной венчанной жены его, что мотивы романа навеяны "Фаустом" Гете - оперу "Фауст" он только с Тасей слушал почти десять раз. И что юный де Ла Моль в романе Дюма, преследуемый толпой, жаждущей его убить, прорывается в Лувр, влетает в спальню королевы Марго и, оставив кровь на коврах, бросается к ее ногам. "Вы королева... спасите же меня!" Марго - это женщина, как верно пишет Яновская, которая спасает. Кто спасал Булгакова, мы с вами уже знаем.
А Яновская - та, кстати, поедет в Туапсе и найдет Тасю. Они проведут два дня. Будут сидеть в ресторане, бродить вдоль моря. Не знаю, расскажет ли Тася, что в романе о Мастере узнала их Никольское - глухое место с одинокой осиной, на которой хотелось повеситься от тоски, а в Маргарите, бесстрашно прыгавшей в воду, - себя, легко нырявшую головкой в Волгу, что так восхищало когда-то Мишу. Но однажды, когда Тася в Туапсе, в своей однокомнатной квартирке, будет сидеть на тахте, покрытой чудом уцелевшим с тех еще времен ковром, и гибким движением, с бессознательной нежностью, проведет ладонью над ним, Яновская, обомлев, вдруг поймет: Тася еще любит его.
"Маргарита?" - тихо ахнуло во мне, - пишет Яновская. - Неужели она была его Маргаритой?.." Яновская отречется потом от этой догадки, от самой мысли об этом, но мы уже - не отречемся!
Память о белой карете
Тася, Татьяна Николаевна Лаппа, уехала из Москвы, из подвала своего, в 1936-м, когда после третьего брака Булгакова прошло три года, когда надежд уже не было. Ни разу не дала ему знать о себе, отгородилась от всех, решила никогда и ничего не рассказывать: ни про белую карету, в которой ехали по Киеву после венчания, ни про единственную пощечину, которую влепила ему незадолго до развода. Уехала в Черемхово, под Иркутск, к врачу-педиатру Саше Крешкову из их давней с Мишей компании. Крешков давно звал замуж. Везла в Сибирь (декабристка!) письма Миши, фотографии, черновики его да переписанную от руки статью о нем в 8-м томе Советской энциклопедии. Отдельные тома не продавались, а всю энциклопедию купить было не по деньгам.
У него были премьеры, рестораны, купе в международных вагонах, умопомрачительные приемы в американском посольстве с живыми птицами меж тюльпанов, а у нее - больничка при шахте, где была медсестрой, судна, стирка окровавленных бинтов да полы, которые мыла. Крешков ревновал ее, и больше всех - к Булгакову ("Ты до сих пор его любишь!"), и однажды, когда она уехала в Москву, порвал и выбросил все ее бумажки и фотографии. Это случилось в 1940-м, как раз когда умер Миша. Она кинулась на вокзал, но даже на кладбище опоздала. Навестила лишь сестер его. Те и сказали, что умер он в Прощеное воскресенье, что перед смертью "в тайне от жены" искал ее, что, умирая, кричал от боли...
Тася, услышав рассказ, промолчит, лишь погладит посмертную маску его, кстати, совсем непохожую. "А мне, - скажет, - не о ком заботиться. Мужу помогаю. Делаю все, что требуется от жены. Но ради Миши готова была отдать жизнь..."
Через несколько лет распишется с Давидом Кисельгофом, тоже из общей с Мишей компании, из их молодости. Обоим было уже под 50, они уедут в Туапсе, где у Черного моря она и похоронит Давида. А 10 апреля 1982-го соседи заметят дым, выползавший из-под ее двери. Когда взломают квартиру, увидят прогоревшую на плите кастрюлю. И рядом, у батареи, в лужице крови, Тасю...
"Мой бедный Миша! Он как-то лишь мельком обмолвился об этом, уклоняясь от дальнейших расспросов о Татьяне Николаевне. Но я убежден, она продолжала жить в нем потаенно... как укор, который в предсмертные дни не мог не обостриться... Он ждал ее, мучаясь и стыдясь, плохо скрывая это от нас... Она исчезла из его жизни незаметно и никогда, ни единым словом не напомнила о себе... Ее обида была горше обыкновенной женской обиды, а гордость - выше всякого тщеславия... Я понимаю боль моего умирающего друга, когда он вспоминал о Тасе Лаппа..."
(Из воспоминаний Сергея Ермолинского)
P.S. Она успеет перед смертью раскрыть тайну разрыва с Булгаковым, напишет Девлету Гирееву, автору книги о нем: "В разрыве я виновата, я не могла простить ему увлечения другой женщиной. Как сейчас помню его просящие глаза, ласковый голос: "Тасенька, прости, я все равно должен быть с тобой. Пойми, ты для меня самый близкий человек!" Но... уязвленное самолюбие, гордость и... я его, можно сказать, сама отдала другой".Напишет в прощальном письме: "Я у него была первая сильная и настоящая любовь... Но теперь, - закончит, - поздно"...
Мастер в романе, выйдя из дома для умалишенных, тоже помните, шепнет своей Маргарите: "Поздно. Ничего больше не хочу, кроме того, чтобы видеть тебя... Бедная, бедная..."
Комментариев нет:
Отправить комментарий