Андрей Кураев: Новый год в мире, смертельная болезнь в городе, суд надо мной...
update: 30-12-2020 (11:13)
Андрей Кураев: Новый год .... время рефлексии, воспоминаний, переоценок.
Ах, да, говорят, я предатель в рясе и иуда.
Что ж, вспоминаю, с чего всё началось.
Я на третьем курсе МГУ, и мне едва только мне исполнилось 18. Всерьез заболеваю Достоевским.
Книга, которая по-настоящему перепахала меня,— это "Братья Карамазовы". Я действительно болел ею. Две недели, пока читал, ничего, кроме этого, в голове не было. Я убегал с этой книгой из дома и прятался в соседней "районной библиотеке" - чтобы никто из домашних меня не видел и не отвлекал.
Но более всего меня поразила легенда о Великом инквизиторе. В этой легенде для меня сошлись все те философские проблемы, о которых я тогда думал.
Чудо, тайна, авторитет – три угрозы человеческой свободе. Все, что тогда меня пугало в жизни, сконцентрировалось в словах Великого Инквизитора.
Тема свободы очень важна для подростка, тем более для советского подростка позднебрежневских лет. Его Величество План. Государственное управление всем и вся. В теории и практике социализма ясно читалась несоизмеримость целей и средств: "если для блага человечества надо уничтожить половину человечества - мы готовы". Разум Партии для твоего блага и без тебя решает, что тебе читать и что тебе носить, когда и чему аплодировать и кого проклинать. И где тебе "исполнять свой интернациональный долг".
Дома на отцовском магнитофоне звучат Галич и Высоцкий, с каждым годом становясь всё понятней.
Социализм рекламирует себя как проект глобального и строго рационального переустройства мира - вопреки капиталистическому рыночному хаосу.
А ведь уже прочитано у Гегеля и про него:
Гегель: "Мировой Дух не обращает внимания даже на то, что он употребляет многочисленные человеческие поколения для работы своего сознания себя, что он делает чудовищные затраты возникающих и гибнущих человеческих сил: он достаточно богат для такой траты, он ведет свое дело en grand, у него достаточно народов и индивидуумов для такой траты" (Гегель. Сочинения. М.-Л., 1929-1958. т. 9, сс.39-40).
Реакция У. Джеймса: гегелевская вселенная напоминает пансионат на побережье – мир без какой-либо возможности уединиться; в этом мире нельзя не чувствовать легкого удушья. (цит. по: Barett W. What is existentialism? N.-Y. 1969, p. 25).
Реакция В.Белинского: "лучше умереть, чем помириться с ними. Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросает его, как старые штаны. Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (т. е. гегелевской Allgemeinheit - всеобщности). Мне говорят: стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, - а споткнешься - падай - чорт с тобою - таковский и был сукин сын... Благодарю покорно, Егор Федорыч, - кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, - я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии" (Письмо В. П. Боткину от 1 марта 1841).
А тут - Достоевский с его "правом на глупость". Лев Шестов с пояснениями этого права. Семен Франк с критикой социализма именно за его рационализм, не оставляющий места и оправдания для индивидуального поиска.
А теперь вот и Карамазовы возвращают свои "билет" на будущее счастье, замешанное на невинной крови.
Я вдруг понял, что те искушения в пустыне, которые были предложены сатаной Христу, — это предельный, точный и емкий выбор.
И поэтому согласился с той характеристикой, которую Достоевский дал этому евангельскому персонажу: "дух сверхчеловечески умный и злобный".
Так сначала я признал существование сатаны. Но, как сказал Ставрогин – "а можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога?". Но Ставрогин не мог читать "Великого Инквизитора". А я его прочитал. И если евангельский Христос смог отвергнуть эти искушения, значит, Он тоже сверхчеловечески умен, но добр. Пришло осознание Христа как Спасителя. Ощущение внутренней пустоты прошло, свет в окошке забрезжил.
Копились и аргументы, позволяющие отгородиться от назойливой навязчивости марксизма.
Очень помог Семен Франк. Первая его книга, которая мне попалась – парижский сборник его поздних работ "По ту сторону правого и левого" (1972). Его религиозные размышления я еще не понимал. Но его социально-этические мысли оказались мне очень близки и нужны. Согласие с ними расположило меня и к понуждению себя к пониманию его религиозной логики.
У Франка я увидел неожиданный переворот "научно-коммунистического" тезиса.
Коммунисты говорили, что владея всеми экономическими и политическими силами, они смогут перестроить жизнь общества на рационально-плановых началах. Франк не возражает. Да, сможете. Но что же произойдет с частной жизнью маленького человека при таком всеобщем плановом расчете? Как свобода его воли и его каприза будет учтена громадье планов? По его формуле социализм это рационализм государственного деспотизма:
"Замысел подчинить всю хозяйственную жизнь, все социальные отношения между людьми государственной власти, построить всю социально-¬экономическую жизнь планомерно с помощью государственного принуждения, вырождается в замысел деспотизма: нравственно возродить жизнь методами "тащить и не пущать". Он упускает при этом из виду, что жизнь есть не искусственное, рациональное построение, а органическое творчество — в том числе и нравственное — совершается только в стихии свободы, и что поэтому всякое подавление свободы парализует жизнь и, тем самым, силы добра, вне действия которых невозможно никакое совершенствование жизни. Из сказанного явствует, что дело тут не в каком-либо заблуждении в содержании социально-политической программы интегрального государственного социализма, а, в общем, социально-философском — в конечном счете, религиозно-философском — заблуждении утопизма, как такового, только частным случаем, которого является социалистическая утопия. Утопизм есть замысел в корне пресечь эту опасность через планомерное принудительное водительство общественной жизни единой направляющей разумной волей к добру. В сущности, именно в этом состоит чисто философская идея тоталитаризма" (Франк С. Л. Ересь утопизма // По ту сторону правого и левого. Париж, 1972, с. 93).
То есть дело не в "искажении" великой идеи социализма при его строительстве "в одной отдельно взятой стране", а в самой сути этой идеи. Для меня это означало, что не стоит слишком много надежд связывать со сменой Генерального Секретаря (Брежнев тогда очевидно доживал свои последние дни).
Меня удивило, что свою философию этот религиозный мыслитель называл "реализмом" (и в политике и в философии). И хотя понять и оценить его философию я еще не мог – именно его политические оценки мне показались именно реалистическими и трезвыми. И при этом он сам пояснял, что от политического фанатизма спасает именно сознательная христианская вера.
То, что на лекциях преподносилось как дурман, вдруг оказалось противоядием от пропагандистского дурмана, от тщеты утопических хлопот.
Позднее я узнал о замечательном эпизоде из его жизни, тем более удивительный, что в ту пору Семен Людвигович еще не был крещен (он – еврей):
"Раскаленные январские дни первой революции 1905 г., после несчастной кровавой провокации 9 января. Русский интеллигентский мир куда-то неудержимо несся в вихре стихийной, повелительно захватывающей революционной мобилизации. 9-го января высекло искру решимости у Эрна и Свенцицкого. Юные активисты явились на собрание в редакции "Вопросы Жизни". Обсуждалось отношение Церкви к текущим революционным событиям. Только что Св. Синод, еще под цензурой К. П. Победоносцева, опубликовал свое "Послание ко всем чадам Православной Церкви". Послание холодно-обличительное, как говорили тогда "казенное". Вот в какой сумасшедшей атмосфере происходило январское собрание кружка "Вопросов Жизни", где были и С. Н. Булгаков, и С. А. Аскольдов, и С. Л. Франк — участники "Проблем Идеализма" (1903 г.) и позднейших "Вех" (1909). Московские гости, Эрн и Свенцицкий выдвигали предложение об организации большой демонстративной панихиды по жертвам 9 января. Даже у умного Эрна сорвалась рискованная фраза: "в пику Синоду". Тут обычно молчаливый и вообще человек тихого голоса, С. Л. Франк, возвысил голос и запротестовал: "Молиться Богу "в пику кому-то", — этого я ни понять, ни принять не могу". Как холодной водой окатил разгоряченные головы. Все было затушевано шумным переходом к русскому чаю. И вся затея была забыта" .
Значит – выход все же не в политике. От коммунистов надо просто уходить "на другую планету". В другое измерение. Самому строить свою душу и жизнь без оглядки на них.
Для кого-то Христос в Его первом прикосновении это целитель. Для кого-то - устрашитель. Для меня он был Освободитель. Не от ада (мысли о нем в моем сознании тогда не было). Освободитель от засилия "актуальной текущей повестки дня". От массовой пропаганды. От безликости. "Я поднял глаза к Небу, чтобы увидеть - видят ли меня".
И у Христа есть очевидный недруг - государственный Левиафан. Великий Инквизитор. А враг моего врага - мой друг"
Гонимая и униженная церковь, вдобавок просто отсутствующая в повседневности советских людей тех лет, с этим Левиафаном и Инквизитором, казалось, не может иметь ничего общего. И вообще Инквизитор он там, далеко, в Севилье и у католиков.
В этом я ошибся. Севилья (а не Москва) у Достоевского появляется в том числе и по цензурным соображениям.
"В этом и есть самая основная черта римского католичества: "всё, дескать, передано тобою папе и всё, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере. Ты дал нам право связывать и развязывать... Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков".
Вокруг меня не было ни одного церковного человека. И поэтому мое обращение ко Христу было "единолично". Никто из рясофорных отцов не рожал меня во Христе Иисусе. И я, тая свою рождающуюся веру даже от семьи, вовсе не чувствовал в себе пафоса Данко. Это так хрупко, так моё...
Минуло почти 40 лет. Кто изменился? Да никто.
Я остался верен "Легенде". В ней Христос "вместо того чтоб овладеть свободой людей, ты увеличил им ее еще больше! Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою. Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою. Ты не сошел с креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это ты“. Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим".
Как, приняв это, потом радоваться "двушечкам", цензурным заверткам, пьянкам с генералами, поздравлениям гулаговских ветеранов и их преемников?
Так что повторюсь: в этой своей "первой любви" я не изменился.
Церковь по сути тоже не стала иной. Церковь и в СССР была с Левиафаном, но поскольку она вообще была малоприметна, то и эта ее связь тоже не бросалась в глаза. А если и примечалась - истолковывалась как навязанно-недобровольная и даже жертвенная.
Прошли годы, и оказалось, что это все же собственный и основной инстинкт и князей церкви и даже приходской массы: быть во власти и с нею, карать и "не допускать".
Церковная власть осталась верна своему инстинкту.
Просто я надеялся, что пройдя через опыт гонений, церковь будет смотреть на свою миссию глазами Достоевского (причем не его "Дневников писателя", а его романов). Я ошибся. Счел жажду инквизиторства навязанностью и пережитком. На деле она оказалась вполне органична и своя.
Но делать эту органику своей я все же по-прежнему не хочу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий