среда, 26 октября 2016 г.

Аркус Григорий Моисеевич



Аркус Григорий Моисеевич



Родился 18.03.1896, Двинске; еврей; образование среднее специальное; член ВКП(б); зам. председателя правления Госбанка СССР.. Проживал: Москва, ул.Серафимовича, д.2 (Дом правительства), кв.294..
Арестован 10 июля 1936 г.
Приговорен: ВКВС СССР 3 сентября 1936 г., обв.: террористической деятельности..
Расстрелян 4 сентября 1936 г. Место захоронения - место захоронения - Москва, Донское кладбище. Реабилитирован 9 сентября 1958 г. ВКВС СССР





Лица, привлеченные  ОГПУ по делу о "Союзном бюро РСДРП (м).

Реабилитирован за отсутствием состава преступления 30 июля 1990 г...".

стр. 388 "Меньшевистский процесс 1931 года. т. 2,  М. 1999, (РОССПЭН)". 

  • АРКУС Юлий Рувимович
    (1893 - ?)
    По делу "Союзного Бюро меньшевиков".
    Участие в соц. сопротивлении требует уточнения.


  • Аркус Анна Михайловна
    Родилась в 1902 г., г. Смоленск; еврейка; беспартийная; газетный работник. Проживала: г. Москва..
    Арестована в 1936 г.
    Приговорена: Военной Коллегией Верховного Суда СССР 12 декабря 1936 г., обв.: по делу "антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра"..
    Приговор: на 8 лет тюрьмы.
    Источник: Ленинградский мартиролог: 1937-1938
  • Аркус Анна Михайловна
    Родилась в 1902 г., г. Смоленск; еврейка; беспартийная; Отбывала наказание в Соловках..
    Приговорена: Особой тройкой УНКВД ЛО 10 октября 1937 г.
    Приговор: ВМН Расстреляна 4 ноября 1937 г. Место захоронения - в Карелии (Сандармох).
    Источник: Ленинградский мартиролог: 1937-1938




Александра поливанова!!!
Конечно оставляйте! Люди должны знать об этом.

Про Анну Аркус у меня есть вот что:

Аркус Анна Михайловна, 1902 г. р., уроженка г. Смоленск, еврейка, беспартийная, газетный работник, проживала: г. Москва. Арестована в 1936 г. по делу "антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра". Военной коллегией Верховного суда СССР 12 декабря 1936 г. осуждена на 8 лет тюрьмы. Отбывала наказание в Соловках. Особой тройкой УНКВД ЛО 10 октября 1937 г. приговорена к высшей мере наказания. Расстреляна в Карельской АССР (Сандармох) 4 ноября 1937г. (Ее первый муж Г. М. Аркус, зам. пред. правления Госбанка СССР, расстрелян в г. Москва 4 сентября 1936 г.; второй муж Д. Т. Бобрышев, б. зам. начальника Главного управления погранохраны, расстрелян в г. Москва 26 апреля 1938 г.)

Вроде бы она поругалась с Ежовым, за это он приказал посадить ее на 5 лет. После нее осталась дочка, где-то лет 7

http://trst.narod.ru/orlov/xi.htm


ЕЖОВ МСТИТ АННЕ АРКУС

Среди арестованных по делу "троцкистско-зиновьевского террористического центра" оказалась некая Анна Аркус. Это была привлекательная и интеллигентная молодая женщина, когда-то побывавшая замужем за членом правления Госбанка Григорием Аркусом. Когда супруги развелись, с Анной остался их единственный ребёнок - двухлетняя девочка. Григорий Аркус вскоре женился вторично на знаменитой балерине Ильюшенко из Большого театра. Анна, в свою очередь, вышла замуж за видного сотрудника НКВД Бобрищева - начальника политотдела Московской дивизии войск НКВД. Как жена чекиста она была знакома со многими людьми из руководства "органов" и, в частности, очень подружилась с семьёй Слуцкого, старого приятеля Бобрищева. Хоть это замужество Анны Аркус тоже оказалось непродолжительным, тем не менее она сохранила добрые отношения со своими знакомыми из НКВД. Первый муж щедро помогал деньгами и ей, и своей маленькой дочери.
Летом 1936 года приятели Анны Аркус с удивлением узнали, что Ягода, подписывая ордера на арест ряда старых большевиков, приказал арестовать и её. Сотрудники НКВД не могли себе представить, каким образом арест этой женщины, не имеющей ничего общего ни с партией, ни с политикой, связан с судом над старыми товарищами Ленина.
Анну Аркус арестовали в подмосковном доме отдыха для высших служащих Госбанка. Она проводила там лето вместе с дочерью, которой исполнилось уже пять лет. Не чувствуя за собой никакой вины и к тому же не имея особых причин трепетать перед "органами", где у неё было много друзей, Анна Аркус скорее удивилась тому, что с ней произошло, чем испугалась. Полагая, что это недоразумение и, как только всё выяснится, её освободят, она оставила девочку на попечении жены одного из руководителей Госбанка, находившейся в том же доме отдыха.
Услышав об аресте Анны Аркус, Слуцкий тут же отправился к Молчанову, в чьих руках была сконцентрирована подготовка судебного процесса. Молчанов сообщил ему, что это имя включил в чёрный список лично Ежов. Туда же он внёс и мужа Анны, Григория Аркуса. Тот возглавлял отделение зарубежных операций Госбанка, и Слуцкому пришло в голову, что Ежов, вероятно, намерен обвинить его в снабжении Троцкого зарубежной валютой. В таком случае Анна Аркус арестована, вернее всего, лишь для того, чтобы оказать давление на своего бывшего мужа.
Дело Анны Аркус было поручено С., довольно видному сотруднику НКВД. Единственное обвинение, касавшееся её, представляло собой отрывок из показаний Рейнгольда. Тот утверждал, что он и ещё два члена "московского террористического центра", Пикель и Григорий Аркус, на протяжении 1933-1934 годов проводили тайные совещания в квартире Анны.
Следователь С., прекрасно понимавший, зачем Сталину этот процесс и какими методами НКВД получает показания, воспринял признание Рейнгольда с недоверием. Тем не менее, он считал себя обязанным начать следствие по всем правилам. На первом же допросе он потребовал от Анны Аркус, чтобы она назвала фамилии всех посещавших её квартиру начиная с 1933 года. Но когда Анна заметила, что он собирается записывать, она прервалась и спросила, прилично ли, если в протоколе допроса окажется такой перечень - ведь среди её гостей фигурировало несколько весьма известных лиц - руководителей НКВД и даже членов ЦК! Для примера она назвала Слуцкого с женой, одного видного прокурора и так далее.
Все её знакомые, как на подбор, оказывались либо видными партийцами, либо крупными членами Совнаркома, и Анна Аркус не понимала, каким образом эти знакомства могут ей повредить. Впрочем, ей вспомнился случай, когда некая значительная персона назвала одного из её знакомых "двурушником", - однако скорее всего из ревности. Дело было так. Как-то вечером к ней зашли Николай Ежов из ЦК с дипломатом Богомоловым, а у неё в гостях был приятель по фамилии Пятигорский, бывший советский торгпред в Иране. В дальнейшем, уже уходя, Ежов спросил, как это Анна может принимать у себя дома таких "двурушников", как Пятигорский. Она обиделась. "Если Пятигорский двурушник, - сказала она Ежову, - то зачем же вы держите его в партии, а правительство доверяет ему такие ответственные должности?"
Ежов разозлился и обозвал её глупой мещанкой. Анна вышла из себя. "Все мои друзья - порядочные люди! - заявила она. - А вот ваш закадычный друг Конар оказался польским шпионом!"
Она имела в виду крупного польского шпиона по фамилии Полещук, которого польская разведка снабдила в 1920 году партбилетом погибшего в бою красноармейца и забросила в СССР. За двенадцать лет "Конару" удалось добраться до самого верха советской бюрократической иерархии и стать заместителем наркома сельского хозяйства. "Конар" и Ежов были близкими друзьями, и не было тайной, что именно Ежов помог ему занять столь высокий пост. Разоблачили Полещука совершенно случайно: коммунист, знавший настоящего Конара, сообщил в ОГПУ, что заместитель наркома, выдающий себя за Конара, на самом деле вовсе не Конар.
Анна Аркус заявила следователю, что после этой стычки с Ежовым она больше никогда не приглашала его в гости и не отвечала на его настойчивые телефонные звонки.
Она не знала, что Сталин поручил Ежову надзор за подготовкой суда над старыми большевиками и, следовательно, её судьба оказалась всецело в руках Ежова. Зато это очень хорошо осознал следователь. Он теперь прекрасно понял, почему Ежов включил Анну Аркус в список старых большевиков, к которым она не имела никакого отношения.
С. решил провести беспристрастное расследование и обратиться к руководству с предложением освободить Анну Аркус из-под стражи. По совету одного из друзей он собирался скрыть от Молчанова всё, что узнал от Анны об её отношениях с Ежовым.
Анна Аркус узнала от С., что, по свидетельству Рейнгольда, он и другие "члены террористического центра" в 1933 - 1934 годах тайно встречались у неё в квартире. Она отказывалась верить, что Рейнгольд действительно говорил такую чушь. Действительно, Рейнгольд со своим другом Пикелем несколько лет назад изредка заглядывали к ней сыграть в покер, однако последний раз это было в 1931 году, и, если ей устроят очную ставку с Рейнгольдом, тот наверняка подтвердит, что она показывает правду. Когда следователь заметил, что не может разделить её оптимизм, Анна Аркус возразила, что верит в порядочность Рейнгольда до такой степени, что, если Рейигольд в её присутствии подтвердит показание, она не станет его оспаривать.
Следователи НКВД, которые хорошо знали друг друга, в разговорах между собой называли вещи своими именами. Но в остальных случаях, особенно когда собеседники не были равны по чину, они говорили о предстоящем процессе так, словно искренне верили в существование заговора против Сталина. Следователь С. решил придерживаться этой тактики в разговоре с Чертоком, который вёл дело Рейнгольда. Репутация Чертока читателю уже известна; его качества не составляли тайны и для С. Итак, он позвонил Чертоку и сообщил ему, что подследственная Анна Аркус категорически отрицает показание Рейнгольда, будто он посещал её в 1933 году, и требует с ним очной ставки. С. просил Чертока допросить Рейнгольда по этому пункту ещё раз и, если тот будет настаивать, устроить очную ставку между ним и Анной Аркус.
Конечно, существовала опасность, что Рейнгольд, продавший душу Ежову и ревностно помогавший НКВД, не моргнув глазом повторит свои ложные показания. Но следователь С. использовал оставшееся в его распоряжении время для того, чтобы создать вокруг её дела благоприятное "общественное мнение" в среде влиятельных сотрудников НКВД. С этой целью он начал приглашать на допросы Анны Аркус своих друзей; среди них был Берман, к которому нередко прислушивался Молчанов, и ещё один сотрудник, близкий друг Агранова.
Было совершенно очевидно, что Анна Аркус не сознаёт серьёзности своего положения. Она не делала попыток заискивать перед следователями и однажды, когда Борис Берман в разговоре с ней нелестно отозвался о Григории Аркусе, назвав его "бабником", Анна резко осадила его: "А вы и ваше начальство - разве не бабники? Вы думаете, в Москве не знают, за кем вы увиваетесь?"
Между тем время шло, а Черток всё оттягивал её очную ставку с Рейнгольдом. Это был верный признак, что он натолкнулся на какую-то трудность. Наконец, он был вынужден признать, что Рейнгольд отказывается подтвердить свои, давние показания в отношении Анны Аркус. Итак, единственное свидетельство, на котором держалось её обвинение, отпало. С. дал понять Чертоку, что, в таком случае тому надлежало бы переписать протокол допроса Рейнгольда, исключив из него строчки, относящиеся к Анне Аркус. Но Черток ответил, что об этом не может быть и речи, потому что показания Рейнгольда уже доложены Сталину и утверждены им. Быть может, для того чтобы оправдать себя в глазах С., Черток добавил: "Вы должны принять во внимание, что это - политическое дело!"
Не слишком рассчитывая на успех, С. предпринял, тем не менее, дальнейшие шаги, чтобы спасти Анну Аркус от ежовской мести. Он написал официальное заключение, предлагая в нём прекратить дело Анны Аркус за отсутствием состава преступления. С этой бумагой он пошёл к Молчанову. Прочитав написанное, Молчанов спросил у С., известно ли ему, что Анна Аркус арестована по инициативе Ежова. С. ответил утвердительно. "А вы не хотите доложить это дело Ежову лично?" - спросил Молчанов. С. выразил такую готовность.
На следующий же день его без объяснения причин отстранили от следствия поэтому делу. Ему было приказано передать дело Анны Аркус Борису Берману. Стало ясно, что Молчанов не рискнул поставить перед Ежовым вопрос об её освобождении
Кончилось дело так: Берман и Молчанов всё-таки доложили Ежову своё мнение. Услышав, что могла бы идти речь о её освобождении, он скривился и пробурчал: "Эта скандалистка заслуживает расстрела! Дайте ей пять лет - не ошибётесь".




Bolsheviks, drunkenness, famine killed, fictional trial, hunger, poverty, real life, Russia, Truthful paintings, Unfortunate victims, 


Flag Counter

The most extravagant wedding EVER? Russian oil tycoon's daughter marries in a lavish ceremony that includes private jets, a 10ft cake and a £500,000 bridal gown Madina Shokirova, daughter of the oil tycoon Ilkhom Shokirova, tied the knot this weekend in Moscow.



Bolsheviks, drunkenness, famine killed, fictional trial, hunger, poverty, real life, Russia, Truthful paintings, Unfortunate victims, 

The most extravagant wedding EVER? Russian oil tycoon's daughter marries in a lavish ceremony that includes private jets, a 10ft cake and a £500,000 bridal gown 

  • Madina Shokirova, daughter of the oil tycoon Ilkhom Shokirova, tied the knot this weekend in Moscow 

http://www.dailymail.co.uk/femail/article-3894536/Is-extravagant-wedding-Russian-oil-tycoon-s-daughter-marries-lavish-ceremony-includes-private-jets-10ft-wedding-cake-500-000-bridal-gown.html


  • She wore a dress by British designer Ralph & Russo costing 40 million rubles (£517,200) 
  • The entertainment at the wedding alone is said to have set the couple back  30 million rubles (£388,000) 
No expense was spared for the fairy tale wedding of the daughter of a Tajik oligarch that included a jewel-studded dress made by British designers worth 40 million RUB (517,200 GBP).
The bride Madina Shokirova, daughter of the oil tycoon Ilkhom Shokirova, tied the knot with a man identified only as Sador.
The fancy wedding reception took place in the luxurious Radisson Royal Congress Park hotel in the city of Moscow, western Russia.
Scroll down for video 
Madina Shokirova, daughter of the oil tycoon Ilkhom Shokirova, tied the knot with a man identified only as Sador in a breathtaking dress costing more than £500,000
Madina Shokirova, daughter of the oil tycoon Ilkhom Shokirova, tied the knot with a man identified only as Sador in a breathtaking dress costing more than £500,000
According to reports, 900 guests attended the event. Madina wowed guests in her haute couture dress by British fashion house Ralph & Russo.


Read more: http://www.dailymail.co.uk/femail/article-3894536/Is-extravagant-wedding-Russian-oil-tycoon-s-daughter-marries-lavish-ceremony-includes-private-jets-10ft-wedding-cake-500-000-bridal-gown.html#ixzz4Omqb3bHD
Follow us: @MailOnline on Twitter | DailyMail on Facebook




Flag Counter

VASYA LOZHKIN PICTURES

VASYA LOZHKIN PICTURES

FATHER,  ОТЕЦ

Вася Ложкин. Отец


Вася Ложкин «Бабушки в Москве»














Flag Counter

воскресенье, 23 октября 2016 г.

Five corners New York.


Jacob Riis photography documenting the lives of poor immigrants in New York's slums - Bohemian Cigarmakers at Work in Their Tenement

https://www.pinterest.com/pin/505458758150881357/

https://www.google.com/search?q=five+corners+new+york










Flag Counter

Konstantin Alexeyevich Korovin (1861-1939)


Konstantin Alexeyevich Korovin (1861-1939) 


Константин Алексеевич Коровин «То было давно… там… в России…» (ссылка 207).

Москва, Русский путь, 2010.


Арестанты
"....В детские годы часто видел я из окна дома нашего, по Рогожской улице в Москве, толпу так называемых бродяг. Вели их по улице под конвоем солдат или полицейских. В зимние морозные дни, одетые в лохмотья и опорки, они имели вид иззябших, очень бедных и жалких людей. Все обитатели Москвы привыкли к такой встрече. Говорили: «Ведут арестантов, бродяг, мазуру», т. е. мазуриков, мошенников. Особые конвои тюремной стражи, с саблями наголо, водили по Москве в кандалах преступников, приговоренных к каторжной работе. Вели этапным порядком, на каторгу. И лязг кандалов сопровождал их. Прохожие останавливались и смотрели на каторжан, подавали им милостыню через конвойных солдат, приговаривая: «На калачик примите». И крестились.


* * *
Прошли годы. Революция.
Выпустили всех арестованных политических, да и других кстати. Временное правительство, веря вдохновенно в величие свобод, не думало о тайных человеческих злобах. «Теперь все поймут и все станут как херувимы». Но каждый понимал свободу только для себя, и углублялись взаимные счеты, и зависть обуяла душу русских людей.
И в эти дни гнали арестантов. Толпы их становились все многочисленнее. Но по виду были они другие, и одеты были иначе. Часто это были попросту хорошо одетые горожане. Но вели их, как и прежде. Во все времена одинаково водили по Москве виноватых русских людей, арестантов.
Как много виноватых, всегда казалось мне. Виноватыми были прежде нарушители собственности, воры, мошенники, бродяги бездомные, алкоголики, скандалисты, хулиганы, политические враги (впрочем, последних больше в каретах возили). Ну, а теперь кучами гонят собственников, владельцев имущества, торговли, земли, своего дома, квартиры, мебели, словом, достатка…
«Страна виноватых, — думал я. — Все виноваты. Вот страна Россия, страна виноватых! И всё водят одни других: прямо по улицам, под конвоем. А другие смотрят. Скучно! Всё арестанты, сколько! О, Господи!»
 Кого ведете-то?
 Кого? Мазуру!
Завтра — других ведут.
 А это теперь кого?
 Домовладельцев.
 Виноваты, значит?
 Конечно, виноваты! Ишь, разжились. Построит дом и пьет кровь с жильцов как паук.
 А офицеров-то чего гоните?
 Вот те покажут теперь, как им честь отдавать, дисциплину!
 Виноваты, значит?
 Еще бы!
Особенная толпа молодых, задумчивых, очень задумчивых людей. Политики, вероятно? Оказывается — студенты. Гонят. Идут быстро.
 Что это? Кого гоните?
 Студентов.
 За что?
 На сходки не ходят. Сделали забастовку. Надоели, говорят, сходки. Каждый день на сходку собираться велят. Дважды в день.
 Вот странно! За сходку прежде гнали. Теперь — «зачем не идешь», гонят. Все виноваты!
Виноваты купцы: «зачем торговали». Гонят. Глаза у всех вытаращены, у купцов-то. Виноваты, что торговали?
 Конечно, виноваты, эксплуататоры!
У тех, кто ведет этих эксплуататоров, — глаза как надо, ровные, а у купцов выпучены от удивления.
Вследствие постоянной виновности российского народа глаза получают выражение удивления — выпучиваются, как говорил мне приятель, комендант дома, где я жил, Ильин. Человек серьезный и умственный, ранее бывший заварщиком пирогов у Эйнема. Человек красный больше от алкоголя, чем от «унутреннего уклона». Говорил: «Ум теперь у всех раскорячился, глаза растопырились…»
 Ишь ты! Нынче народу что гнали, — говорит Дарья Марье. — Ну, и глядеть жалко, сердешные, идут, а глаза, как у раков, выпучены.
 Кого гонят-то?
 Социалистов.
 Чего это?
 Из человеческой кожи сапоги стали шить, дешевле выходит.
 Вот что! Поди ты. И носки?
 А кто знает! Только много их прогнали…
 Виноваты, значит?
 Еще бы!
 Анфиса Ивановна, посмотрите в окошко. Вон, видите, гонют кого-то. Смотрите, кажется, этот, высокий-то, муж Натальи Николаевны — Алексей Васильевич… Голубушка, он, он! Ведь он кадет. Гонют прямо под арест. Матросы гонют. Сколько их! Страсть! Матросни-то…
 А сегодня утром иду это я у Цепного моста. Матросов гонят — ну, сколько! Ужас! И глаза у них, как у тараканов, выпучены. Глядят, как звери.
 Виноваты, значит?
 Объявили себя. Мы, говорят, конные матросы, и начали бунтовать. Ну, им и показали. Сказали, будет вам, говорят, гордиться, что матросы вы. Довольно, говорят!
 И вредителей сегодня прогнали, видела я нынче утром. Попались, голубчики.
 Еще бы — вредители.
 Вот что.
 Да как же?
 Тюрьмы всеобщие строятся, а они-то построят, глядь, рассыпется. Ну, арестанты, само собой, бегут кто куда.
 Опять же лови их! Тоже и их сажать надо — вредителей. Сколько заботы со всеми — беда.
Что же это?
Не сплошная ли тюрьма Россия? И есть ли в ней невиноватые? Оказывается, нет. Чем-нибудь да виноват.


* * *
Лежал я у бабушки своей, Екатерины Ивановны Волковой, больной. Было мне восемь лет. В углу комнаты стоял иконостас. Иконы древние. И в серебряной ризе одна побольше. А в ней, под ризой, длинные фигурки угодников Божьих. Много их написано в иконе. И спрашиваю я бабушку свою: «Что это за человечки в ризе?» А она так добро и ласково отвечает: «Это сорок мучеников»[207]....".




 
http://artroots.com/ra/bio/korovin/konstantinkorovinbio.htm


Konstantin Korovin was born into a well-todo merchant family. At fourteen he entered the architecture department of the Moscow School of Painting, Sculpture and Architecture, where his elder brother Sergei—later a well-known realist painter—was already a student. By this time the family had run into hard times: 'I was extremely hard-up,'wrote Korovin- recalling his student years, 'and at the age of fifteen I was giving drawing lessons and earning my
bread.' After two years of study, having submitted landscapes painted during the holidays for assessment, Korovin transferred to the painting department. His teacher there was Alexei Savrasov, who laid great stress on painting from nature and helped his pupils appreciate the beauty of the Russian countryside. Later, Korovin remembered Savrasov's exhortations: 'When you set about painting, paint etudes, study, and most importantly—feel!'
Under Savrasov's influence, Korovin was soon strongly drawn towards landscape painting. Even as a student, trying to preserve the freshness of the impression, he used to put the finishing touches to his works at the actual sites of the landscapes he was painting. In paintings such as *The Village* (1878, Kharkov State Museum of Fine Arts), *Early Spring* (1870s, TG) and *A Little Bridge* (1880s, TG) close observation of nature is combined with direct perception of it.
To complete his education, Korovin went to St. Petersburg and entered the Academy of Arts, but within three months he left, disappointed by the outdated teaching methods, and returned to Moscow. In his last years at the school he studied under Vasily Polenov, who attached particular importance to artistic form.
Fame came to the young artist with his *Portrait of a Chorister* (1883, TG), with its impression of plein-air. The woman's face, dress and hat are flooded by gentle, dispersed light, marbled by the reflection of green trees. With its unconstrained brushwork and shining colours, the portrait is a fine achievement, and it should be remembered that it was painted five years earlier than Serov's Girl with Peaches and A Girl in the Sun. Polenov introduced Korovin to Mamontov's Abramtsevo circle; which included the Vasnetsov brothers, Ilya Repin, Vasily and Yelena PoIenov, Mark Antokolsky, Ilya Ostroukhov and others. The Abramtsevo circle's fascination for Russian themes is reflected in Korovin's picture *A Northern Idyll * (1886. TG): the folklore element and smooth rhythmical composition of this picture call to mind the works of Viktor Vasnetsov, whom Korovin admired.
In l885 Mamontov set up his private opera house and Konstantin Koiovin designed the stage decor for Verdi's Aida, and the next season for Delibes' Lakme and Bizet's Carmen. Mamontov wrote about, the production of Aida: 'Korovin's sets were marvellous, especially the "moonlit night on the bank of the Nile" and the "doorway of the temple" in which the trial of Radames took place.'
Korovin used the money he earned at the theatre to go to France and Spain. His impressions of Spain found expression in the best of his early genre painting *The Spanish Girls Leonora and Ampara on a Balcony* (1889, TG), in which the national motif is interpreted with good taste and a feel for the local colour.
In the best of Korovin's portraits, man and nature merge together, the beauty of each complementing the other. The excellent portrait of *Tatiana Lyubatovich (c. 1886, RM) brings out the poetic nature of the well-known singer. The artist coped admirably with a complex task here: the woman is seated with her back to a window, with a lush green background, wearing a white dress and holding a book in her hands; her bearing is simple and natural; the creeping violet and rose-coloured patches of sunlight on her dress lend her figure a light and delicate quality.
The artist's subsequent work was strongly influenced by his trips to the North. During his travels of 1888 he was captivated by the panoramas of the stern northern coastlines, as seen in *The Coast of Norway and The Northern Sea* (private collection, St. Petersburg).
His second trip to the North, with Valentin Serov in 1894, was occasioned by the construction of the Northern Railway. Korovin captured the beauty of these parts in a large number of landscapes: *Norwegian Port*, *Saint Trifon's Brook in Pechenega*, *Hammerfest: Aurora Borealis*, *The Coast at Murmansk* (all in TG) and others. The colouring of the landscapes is especially fine, many of them being built on a delicate web of shades of grey. The 'etude style' of these works was characteristic of Korovin's art of the 1890's.
Using material from this trip, Korovin designed the Northern Railway pavilion at the All Russia Exhibition of 1896 at Nizhny Novgorod. On huge panels he created broad, generalized images of the life and scenery of the North.
The decoration of the pavilion was so successful that Korovin was designated head artistic designer of the Russian pavilions at the World Exhibition in Paris in 1900. The immensity of this task drew out the best of his talent, and he painted several large decoratively coloured panels. For this work Korovin received a gold medal at the Exhibition. He now enjoyed worldwide renown and his works were exhibited in many European cities.
From the start of the twentieth century Korovin focussed his attention more and more on the theatre. His move from Mamontov's private opera to the public Mariinsky Theatre in St.Petersburg allowed him to work on a larger scale. His designs revolutionized the art of theatrical decoration. Departing from the traditional type of decor, which merely indicated the place of action, Korovin produced a 'mood decor', which conveyed the general emotional tenor of the performance. Korovin designed sets for some of Stanislavsky's drama productions, but his scenery for operas and ballets enjoyed the greatest success. His colourful costumes and scenery for such productions as *Faust* (1899), *The Little Humpbacked Horse* (1901) and *Sadko* (1906) greatly increased the artistic expressiveness of the productions.
A colourist by nature, Korovin made colour the principal means of expression both in his theatrical work and in his easel painting. 'Colours and form combine to give harmony of beauty,' he wrote. 'Colours can be a celebration for the eyes, and your eyes speak to your soul of joy and delight... Colours, chords of colours and forms—that is what I was trying to achieve in my stage-sets for the ballet and opera.'
One of the artist's favourite themes was Paris. In the town landscapes *A Paris Cafe* (1890s, TG), *Cafe de la Paix* (1905.TG), *La Place de la Bastille* (1906, private collection, Moscow) one notices the seemingly fortuitous composition, and the artist's free manner of painting and striving towards richness of colours.
In the first decade of this century Konsiantin Korovin showed great interest in painting Paris by night and by evening, with the bright lights of advertisements and dashing carriages: of. *Paris at Night*; *Le Boulevard Italien* (1908, TG), *Night Carnival* (1901, Latvian State Art Museum, Riga), *Paris in the Evening* (1907, private collection) and others.
Korovin knew western paintings well and admired the achievements of the Impressionists. This influenced his own work—especially the Paris series, in which he brilliantly records impressions of the city's bright, colourful, changeable life. In the evening twilight or in the morning haze, his colours loose their concreteness and form a system of vibrating patches, and objects become less clearly defined. Yet in Korovin's best works, as well as conveying an
emotional state, he also gives objects an almost tangible material quality.
Korovin's love of theatrical work left its mark on his painting too. From about 1910 his canvases became more colourful and displayed a broader, more free manner of painting. He was now at his peak as an artist, as can be seen in such pictures as *The Jetty at Gurzuf* (19l4, RM) and *A Bazaar* (1916, RM). At the same time he painted many still-lifes. *Roses and Violets* (1912, TG) is executed in a lush, buoyant range of colours. In *Fish* (1916, RM), the objects, rather than 'dissolving' in the masterly manner of painting, are remarkably concrete and tangible.
Konstantin Korovin's pupil B. Johanson wrote the following about his teacher: 'Unusually emotional and impatient to act, he quickly burned with enthusiasm about everything that fell under his painter's eve—snow thawing on the banks of the Istra, a girl in a white dress beside a lilac bush, roses in the sun against the blue sea, a remote corner of a provincial town, Venice or Tashkent, Arkhangelsk ...or the night lights of Paris... In everything he found the poetry of truth ... His greatest joy was the fascinating process of battling with nature, at the end of which a new, second life, enriched by the artist's poetic feeling, would emerge on the canvas.'
Throughout his career Korovin displayed his works at exhibitions of the Peredvizhniki, the 'World of Art' Society and the Union of Russian Artists. From 1901 Konstantin Korovin taught at the Moscow School of Painting, Sculpture and Architecture; many Soviet artists studied under him.
During the First World War Korovin worked as a camouflage consultant at the headquarters of one of the Russian armies. Despite his poor state of health (an old nervous illness and heart disease) he was often at the front line.
After the Revolution he led an active artistic life; apart from being involved with the task of preserving art treasures and organizing auctions and exhibitions for the benefit of released political prisoners, he continued to work in the theatre, designing productions of Wagner's *Die WaIkuere* and *Siegfried* and Tchaikovsky's *Nutcracker Ballet* (1918-20).
Apart from being incurably ill himself, Korovin had an invalid son who could be treated only in Paris, and on the advice of the People's Commissar for Education Lunacharsky, he moved to the French capital. Here an exhibition of his works was to have taken place, but his pictures were stolen and the artist was left penniless. He was forced to agree to any kind of work. Under these circumstances Korovin signed various shackling agreements and in a short
period, for a negligible fee, painted forty picture of a 'souvenir' type—countless 'Russian Winters' and 'Boulevards of Paris'. The rich colours and sweeping style that had marked much of his earlier work now became almost excessive. Indicative of his continuing interest in Russian music and culture was his scenery for a production by the Turin Opera House of Rimsky-Korsakov's The Golden Cockerel. In the last years of his life he worked fruitfully in many of the major theatres of Europe, America, Asia and Australia. Konstantin Korovin died in 1939. The artist Konslantin Yuon had this to say about his work: 'Korovin's painting is the embodiment in imagery of the artist's happiness and joy of living. All the colours of the world beckoned to him and smiled at him.'















 In_the_boat_1888
 Last_snow_1870
 A_Florence_street_in_the_Rain_1888
 Nothern_Idillija_1886
 On_deck_1880

Sofia_Golitsina_1888
Flag Counter